Книга Райские птицы из прошлого века, страница 24 – Екатерина Лесина

– Хочешь поглядеть, как я живу? – предложил я, уж не знаю, с какой целью. Верно, затем, что надеялся: увидев мой дом, его пустоту и дряхлость, Роберт осознает, сколь чудесна его жизнь. – Тут недалеко.

– Хочу. Только сумку забрать надобно.

Полотняная сумка была набита книгами и тетрадями туго, как переспелый стручок горошинами. Широкая ручка врезалась в плечо Роберта, а немалый вес ноши заставлял его кривиться набок, отчего походка становилась неуклюжей, какой-то калечной.

– Дай сюда, – не выдержал я после пяти минут ходьбы. Глядеть, как он ковыляет, а сумка на плече раскачивается, то и дело врезаясь в бедро острыми книжными углами, было выше моих сил.

И еще я знал, как укрощать вещи.

Со мной сумка вела себя прилично, висела, тянула к земле, но не так, чтобы опрокинуть.

– Мама говорит, что мне надо гимнастикой заниматься. И журнал выписывает.

– Занимаешься?

У моей матушки вряд ли могла возникнуть подобная мысль.

– Не-а. Как-то это… глупо.

– Глупо, – согласился я, хотя думал иначе. Глупостью со стороны Роберта было не сопротивляться собственным врожденным слабостям, и со временем у меня вышло вложить эту простую мысль в его упрямую голову.

Но это было позже, а сейчас мы подходили к дому. Он стоял в низине, а потому возникал постепенно. Первой показалась крыша, выплыла по-над зелеными волнами, как выплывает тяжелый камень прибрежного рифа. И был этот камень стар, порос он мхом и лишайником, оттого и сливался по цвету с изысканным окружением своим. Но чем глубже мы ныряли в зелень, тем больше ее становилось. Клены и дубы вырастали прямо на глазах, растопыривали ветви с зонтами-пологами, и те смыкались, скрывая солнце, погружая нас в изумрудную тень. Дорога становилась тоньше, пока вовсе не исчезла. Я вел Роберта своей тропой, протоптанной по крапиве и лебеде. А он, очарованный увиденным, молчал.

Мы уперлись в стену дома, и я сказал:

– Ну вот. Видишь?

– Вижу, – выдохнул он и задрал голову, силясь разглядеть не то крышу, не то флюгер на ней, который почти растворился в потоке солнечного света. – Это… это чудо!

– Что?

– Все! Погляди!

Я глядел и снова глядел, и вглядывался, желая понять, где же это, обещанное Робертом чудо. Старый колодец – черная дыра в ожерелье старых камней. Малина, пробравшаяся сквозь забор, обвалившая его и оседлавшая останки. Треснувший клен. Сросшиеся березы. Старые качели, от которых осталась лишь веревка. Стена. Окна, до того мутные, что казались каменными.

И сам дом… он открылся нам против своей воли, и Роберт долго стоял на пороге, щурился, глядел в дряхлые потроха, которые еще и воняли.

– Ну ты идешь? – Я спросил зло, испытывая одно-единственное желание: толкнуть этого чистоплюя в спину. Пусть бы растянулся на досках, на грязных тряпках, еще сохранивших вчерашние мои следы. И Роберт-таки решился.

Он ступал по одной досочке, заставляя ту натужно скрежетать.

Он обходил редкие солнечные пятна, как если бы те были пятнами проказы, но в тень и пыль нырял с головою, дышал во все горло и захлебывался, кашлял. А откашлявшись, вновь дышал.

– Ты и вправду тут живешь?

– Конечно. А где мне еще жить?

Роберт потрогал скатерть – еще одна тряпка – и смахнул клок пыли со стула.

– А тебе тут не страшно?

– Чего бояться?

Дом старый, но безопасный. И простоит еще с десяток лет, если, конечно, не случится бури, наводнения, пожара… признаться, тогда я пожелал, чтобы все это и случилось. Глядишь, тогда родителям моим пришлось бы искать новый кров.

Та, которая стоит за моей спиной, утверждает, что будто бы подобные внешние перемены никак не отразились бы на сути моего существования. Я ей верю, поскольку понимаю многое из того, что было не ясно раньше.

– В таком доме, – серьезно сказал Роберт, – должны обитать чудовища.

И мы отправились на охоту. Уже не мы, но храбрые индейские охотники, ступали по следу диковинного зверя, который обитал в подвале и выползал по ночам, чтобы пожрать всех, кого только увидит. Чудище боялось соли и железа, а потому мы утащили из библиотеки два копья с железными наконечниками, а в карманы насыпали соли столько, сколько влезло.

Охота длилась целый день.

Чудище было коварно, но охотникам сопутствовала удача.

Я помню, как стояли мы перед тайной дверцей на кухне – я, живший в этом доме все восемь лет, не видел этой дверцы прежде – и дрожали, сжимая копья. За дверцей рычало, стучало, шелестело, как если бы в крохотной коморке и вправду ворочалось нечто огромное, с кожистыми крыльями и клыками.

– Открывай, – сказал мне Роберт, сглотнув слюну. И сам же потянулся к ручке.

Он распахнул ее именно в тот момент, когда чудище бросилось на нас, на железные копья, пронзившие его… а мы, визжа от страха и радости, кинули в желтые выпученные очи соли.

Конечно, на самом деле не существовало никакого чудища. Но разве это имело значение?

Те наши игры меняли меня, как меняли и сам дом, превращая его то в греческий лабиринт, где роль Минотавра отводилась бычьему черепу с огромными рогами, то в римскую виллу, то – куда чаще – в вымышленную страну свободных людей.

Теперь я могу сказать, что уже тогда, запутавшийся в сетях Эстер Гордон, ее сын жаждал свободы, но не умел узнать этого желания, а потому воплощал его в своих фантазиях. Что же до меня, то я был и врагом, и другом, и верным спутником, и тем зеркалом, которое любовно, умело, отражало все движения Роберта.

Так длилось до самых осенних дождей.

А говоря по правде, я крепко не любил зиму, поскольку холод надежно запирал меня в доме. Что же касается Бобби, то Эстер Гордон, смотревшая на летние вылазки сына сквозь пальцы, к осени превращалась в существо нетерпимое, требовавшее, чтобы драгоценный сын ее все время пребывал в пределах ее досягаемости. Я не сомневался, что с первыми заморозками Бобби окажется под замком.

Волновала ли меня разлука?

О да! Конечно же, в то время я не отдавал отчета в истинных причинах подобного волнения, но просто потерял способность спать. А днями ходил обессиленный, раздавленный, похожий на одну из многих осенних мух, которых на чердаке собиралось изрядно. За зиму они дохли, и по весне я выметал целые горы скукоженных мушиных тел.

Благодаря фантазии Бобби мухи переставали быть просто мухами, обретая свойства сверхъестественные и изощренный злой разум, который я, вернее, мы вместе, неизменно побеждали.

Но разве продлилась бы фантазия без Бобби?

Та, что стоит за моей спиной, поджидая момента, когда же я сдамся и признаю себя мертвецом, шепчет, будто бы я – струсил. Это неправда! Я никогда ничего не боялся.