Книга Вечная молодость графини, страница 74 – Екатерина Лесина

– И да, и нет. Я ничего не имею против Тынина. Он мне даже симпатичен где-то. С другой стороны, я, да и ты тоже, увидели бы, что есть Витольд. И увидели, кстати. Но ты же не за этим пришла, верно?

Галина вздохнула и, схватившись руками за голову, пожаловалась:

– Я запуталась, Аль. Я совсем запуталась. Я думала, что ненавижу тебя. Что ты мою жизнь поломала, что всегда первая… во всем первая… а я по следу. Донашиваю за тобой. Только не вещи – людей. И жизнь. Кидаешь с барского плеча… Выпить есть?

Алина подошла к бару и наполнила два стакана, один из которых протянула сестре.

Интересно, а она пьет? Чтобы каждый вечер и понемногу, притворяясь, будто алкоголь исключительно для успокоения нервной системы и остановиться можно в любой момент? И не от пьянства ли лицо ее так быстро старится.

– Спасибо. Так вот, когда Витольд пришел… когда рассказал… господи, Алин, он же плакал, как ребенок.

– И кого жалел? Себя или Тынина?

– Тебе ведь все равно? Я тут каяться пришла, а тебе все равно?! – Галина осушила стакан одним глотком, почти профессионально занюхав ладонью. – Ты ведь специально это устроила? Не понимаю, зачем?!

Сложно объяснить, просто… надоело быть плохой.

Надоело быть хорошей.

Существовать, лавируя между чужими интересами. Танечка хочет одного. Ольга – другого. Анечка – третьего. Галина всего и сразу, но молчит. Витольд же говорит постоянно, но лучше бы молчал.

Это они высосали из Алины жизнь. Из-за них под сердцем гулко и пусто, и даже коньяк не в состоянии согреть эту пустоту.

– Ты говоришь, что имеешь право на деньги. Возможно. А я имею право знать, чего вы стоите.

Алкоголь в стакане не имеет ни вкуса, ни запаха.

– И что мне делать? – этот Галинин вопрос смешон, как и она сама. Глупая курица, которую, как ни наряжай, цесаркой не сделать. Хотя, если разобраться, цесарка – та же курица, только благородных кровей.

– Что хочешь, – ответила Алина. – Оставайся. Уезжай. Делай вид, что все в порядке. Или не делай. Только… завтра в два часа будет семейный обед. Пожалуйста, появись. И проследи, чтобы все остальные тоже были.

– Анька больна.

– Не настолько серьезно, чтобы не уделить часик любимой тетечке.

Все сказано, все выпито, а Галина не уходит. Топчется-топчется на пороге, терзает руками отворот пиджака. Какая она жалкая! Какие они все жалкие!

– Что еще?

– С завещанием… ты же не серьезно?

– Пока нет, – Алина смотрелась в зеркало. Из зеркала на Алину смотрела темноволосая женщина с очень светлой кожей.

Остаток ночи Дашка провела в больнице. Ей, конечно, говорили, что смысла в том нету, что Тынин вряд ли придет в сознание, а спать лучше дома, но Дашка осталась.

Пришлось заплатить за палату и за вторую койку. Дашка легла, переодевшись в принесенное, стерильное, потрогала ломкое больничное белье и, закрыв глаза, представила, что ничего этого нет.

Не вышло. Больничные запахи проникали внутрь вместе с тусклым светом и приглушенными ночными звуками. Тихо дребезжала каталка. Скрипело старое дерево, норовя дотянуться ветвями до окна. Мелькали на двери тени. Адам дышал ровно, но как-то очень медленно, и Дашке всякий раз замирала на паузе между вдохом и выдохом. Все казалось, что слишком длинна эта пауза.

Потом она перевернулась на бок и уставилась на монитор, по которому ползла зеленая лента. В углу поблескивали цифры, тихо гудел мотор.

Сама палата невелика. И кровати стоят плотно друг к другу. Протяни руку и коснешься. Дашка протянула. Коснулась. Вялые пальцы, и порезы недавние наощупь видны. На запястье пульса нет. Зато есть на мониторе.

Следовало бы поспать. Завтра тяжелый день и вся надежда на Вась-Васю.

– Ты дурак, Адам. Какой же ты дурак! Ты хоть понимаешь, чем все это могло закончиться? – Дашка шептала, чтобы было не так жутко. – Ты, главное, приди в себя, пока я тут. Я не хочу, чтобы ты еще испугался, понимаешь? Я просто скажу тебе, что все в порядке и что заберу тебя, как только врач позволит. А он позволит, когда твоя дыра в боку заживет. И еще он не станет лезть в голову и копаться в твоих безумных мозгах. Ему все равно. И это хорошо. Слышишь? Конечно, нет.

Дашка вздохнула. Она заставила себя закрыть глаза и считать баранов.

Раз. Два. Три.

Неродной ребенок. А Серега и вправду не похож на сестрицу. И на мать. И на тетку. И на отца.

Белая-белая кожа и почти прозрачная роговица, и в сумерках глаза выглядят лиловыми из-за просвечивающих капилляров. Совпадение? Или… или Дашка видела где-то подобное. Где? На портрете! Когда Алина рассказывала про Эржбету Батори, она показала портрет. И еще уточнила, что это – лишь репродукция. Нет, это совсем уж чушь. Или очередная мелкая тайна, которая так же не важна, как и кольцо на руке Алины? То самое, простенькое, от вопроса о котором она просто отмахнулась. А Дашка поверила.

Лежать стало тяжело, и Дашка села, одернув рукава слишком короткой пижамы. В плечах куртка была великовата и висела мешком, а рукава вот недотягивали до запястий. Смешно, наверное, смотрится.

Она выглянула в коридор, и дремавшая медсестра встрепенулась:

– Случилось что?

Медсестра говорила шепотом, но в тишине больничной он был хорошо слышим. Дашка помотала головой и, выбравшись из палаты, спросила:

– А вы не знаете, если родители смуглые, то ребенок может получиться светлым? Совсем светлым? Как альбинос?

Медсестра зевнула так широко, что стали видны коронки на коренных зубах.

– Не знаю, – ответила она, подпирая щеку горстью. – Вот по крови понять можно. А так… не, не знаю. И вообще не нарушайте режим!

Дашке не осталось ничего, кроме как вернуться в палату. Адам лежал на кровати, но глаза его были открыты. И маску стащил.

– Привет, – сказала Дашка, проглотив обычное «придурок». – Верни маску. Или давай я?

– Функции дыхательной системы не нарушены, – ответил он сипло и, облизав губы, спросил: – Зачем ты здесь?

Странный вопросец. Хотя не самый странный из тех, что от Адама услышать можно.

– Ну… я испугалась! Знаешь, как я испугалась?! И вообще ты не имел права так поступать!

– Извини.

Как будто его извинение что-то изменит.

– У тебя дыра в боку. Тебя шили. И кровищи потерял не меряно. Поэтому верни маску, а не то врача позову! – Дашка шмыгнула носом и, мазнув ладонью по глазам – сухие, к счастью, – добавила: – Не делай так больше, хорошо? Я не хочу остаться совсем одна.

– Хорошо.

Молчание. Прибор пикает, считая удары сердца, выплетает зеленую линию жизни на мониторе. А чертов упрямец дышит сам. Функции у него, видите ли, не нарушены!