Книга Ошейник Жеводанского зверя, страница 20 – Екатерина Лесина

Тимур ненавидел подобные игры.

– Знаете, мы так рады, что познакомились с вами. – Сухая рука коснулась ладони, и Тимур едва сдержался, чтобы не стряхнуть. Он не выносил чужих прикосновений, особенно таких, которые претендовали на нечто большее, чем просто касание рукой руки. – Теперь мы видим, что Ирочка в надежных руках и...

– И может быть, все-таки вам больше подойдет Алена? – Средняя спешит, Средняя ломает планы старшей, и у той гневно вспыхивают глаза. Но тут же гаснут под пологом ресниц, и мягкий голос подхватывает чужую «случайную» идею.

– Действительно. Вы не подумайте, что я люблю одну внучку больше другой...

Именно это Тимур и подумал.

–...но у Алены больше опыта. Да и, говоря по правде, она несколько более образованна.

Ирочка вскочила, едва не опрокинув стул, взмахнула руками, открыла рот и беспомощно закрыла, встретившись со взглядом сестры. Руки опали, плечи опустились. Беззащитна.

Все мы беззащитны перед близкими, кому, как не Тимуру, это знать.

– Спасибо. – Он тоже поднялся. – Но нет. Понимаете, мне нужна секретарша, а не...

Договаривать не стал, и без того поняли прекрасно.

– Идем, Ирина, у нас на сегодня есть еще одно дело. И да, я прошу прощения, но не могла бы ты и сегодня остаться на ночь?

– Д-да. К-конечно, – промямлила она, втягивая голову в плечи. – М-мне только вещи собрать.

Выскользнула из комнаты, оставив его наедине с этой стаей. Выскажут? Смолчат? Снова начнут оборванную игру?

– Тимур... – Старшая откинулась в кресле, сложив сухие руки на груди. – Я не знаю, что именно вам надо от Ирины, но прошу об одном. Не дурите девочке голову. Не ломайте привычную жизнь.

Хорошая просьба, жалко, что запоздала.

– Вы... вы... вы зачем приехали?! – от волнения Ирочка вновь перешла на «вы» и даже, позабыв о приличиях, толкнула в грудь. Слабенькая она. Плохо, что слабенькая. – Какое вы право имеете вмешиваться в мою жизнь? Какое вы право имеете вообще...

Взмах рукой, шлепок, когда рука задевает стенку, и длинная царапина на ладони.

– Осторожнее, – сказал Тимур, придерживая за запястье. – Теперь придется обеззараживать. А то вдруг столбняк.

Опять испуг, и снова детский. Черт, пожалуй, в нее можно было бы влюбиться, и это делает игру в несколько раз более опасной. И интересной.

– Нет никакого столбняка. – Ирочка вырвала руку и слизнула капельку крови. – Куда мы едем? Или вы так просто? Чтобы посмотреть, как я живу?

– Мне плевать на то, как ты живешь, – солгал Тимур. – А поедем мы в гости к одному человеку.

– Далеко?

Далеко. На край мира и даже дальше. Там покой, на яблонях розовые шали из лепестков, на вишнях и черешнях белое невестино убранство. Там небо близкое, как море, и облака-корабли пластают паруса, ловят ветер, а закат крадется следом, красит море всеми цветами сразу, и они – о чудо! – не сливаются в серый.

Там пряничные домики глядят друг на друга леденцовыми окошками.

В одном из них живет не то еще фея, не то уже чудовище.

– Тебе понравится, – снова солгал Тимур, поймав Ирочкину руку. – Тебе обязательно понравится.

У Никиты от страха чесались ладони, зудели просто-таки невыносимо, и он, вытащив из кармана огрызок карандаша, поскреб сухую кожу. Стало только хуже – зуд пополз по запястьям, нырнув под рукава рубахи, добрался до локтевых сгибов, потом до подмышек и спины. Зуд заставлял горбиться и ерзать на месте, мечтать о том, чтобы, позабыв про все приличия, прислониться к стене и поскрестись.

Как кабан.

Лерка так и называла его – кабаном, толстошкурым и грязным, потому как в ее, Леркином, представлении, если что и чешется, то от грязи или болезни. Больным же Никита не был, значит, был грязным.

– Ну ты даешь, – просипел Марьяныч, прикрывая рот надушенным платком. – Мерзь-то какая, а он и ухом не ведет. Железный ты человек, Блохов.

Железный, только проржавевший шкурой, и та, кажется, вот-вот рассыплется, разлетится рыжим порохом.

– Ну что, поехали?

– Погоди. – Никита заставил себя подойти к телу, присесть – задохнулся от смрада, в котором мешались и сладковатая вонь подгнивающей плоти, и вязкие ароматы слежавшегося мусора, и легкий дымный запашок прелых листьев, коснулся волос.

Блондинка. Была блондинкой, поправил себя Никита. А теперь уже и на человека не похожа. Кусок мяса, тщательно пережеванного и отрыгнутого в черные пластиковые пакеты.

А пакеты спрятаны в мусорные баки.

И уйти бы им на свалку, сохранивши тайну чужого злодеяния, когда б не воля случая и бомж Сережа, который теперь, проблевавшись, вяло клянчил у Марьяныча полтинник, обещая ценную информацию.

Ничего он не знает – это Никита шкурой чувствовал. Она у него вообще чувствительная.

– Да отвали ты! – не выдержал Марьяныч приставаний бомжа. – Блохов, собирайся, сколько можно пялиться...

Долго. Пока не запомнит все, каждую деталь этого места. Бетонный подиум, рыжие баки с горами мусора, крайний вывернут на землю, и мусор разнесли далеко за заборчик-ограждение, к самым лавочкам.

С лавочек начинался парк, выстроившись в два ряда вдоль бетонной дорожки, они уходили куда-то вглубь, скрываясь в скудной пока, сырой и неприглядной весенней зелени.

– Он ее где-то рядом убил. – Никита отошел от тела и, крутанувшись на каблуках – зуд добрался до пяток, – решительно ступил на газон.

Газоном это станет ближе к маю, когда покроется травой-щетиной, проклюнется хилыми ромашками да ядовитыми лютиками да втянет в сырую землю лужи.

– Блохов, ну ты даешь! – только и сказал Марьяныч, но следом не двинулся. Хорошо. Пусть не мешает. Пусть сочиняет потом легенды про блоховское чутье, которое не то от бога, не то от дьявола, а все одно на пользу родному отделению. Пусть воображает себя доктором Ватсоном, а Никиту – почти что Холмсом, но не совсем, потому как Холмс – гений, а у Блохова просто дар.

Дар зудящей шкуры.

Земля хлюпала под ногами, пуская пузыри и качая на лужах окурки. Ботинки стремительно промокали, а следом и шерстяные, в три нитки вязанные носки, которые после этой прогулки придется долго сушить на батарее, но и пускай.

Он правильно идет.

Он знает, что правильно идет.

Не по дорожке, но в шаге от нее, вглядываясь в молчаливую плитку, выискивая хоть что-то, что бы подтвердило его теорию. Нет, теория – это конкретное, а у Блохова иррациональное. Чутье.

У одной из лавок он остановился – зуд стал почти невыносим. Здесь сидели? Гуляли-гуляли и присели? Или она присела, а он... что делал он? Ходил? Круги описывал? Читал стихи, чтобы поведение не казалось странным. А потом достал из кармана... нож? Нет, тогда бы на лавочке остались следы крови, а она чиста, она вообще ничем-то не отличается от прочих лавочек, и, может быть, Никита ошибся.