Книга Плеть темной богини, страница 61 – Екатерина Лесина

Я не знаю. Пожалуй, что недолго. Пожалуй, очень скоро появился бы кто-то, достаточно молодой и наглый, чтобы выдрать первый кусок из наследства, но я не стала ждать развязки, как и не стала ждать того, что они найдут Ксюху, – я вышла замуж.

В восемьдесят первом. Да, хорошая цифра. И выбор хороший: Кульков Андрей Саныч был правой рукой, ногой, а иногда и головой Данцеля. Лысоватой, лобастой, с выступающими вперед надбровными дугами и реденькими рыжими бровками. С глубоко запавшими, почти утонувшими в складках век глазками и вечно мокрыми ладонями, которые он имел привычку вытирать о брюки.

Брюки у Кулькова всегда лоснились, даже новые, только-только сшитые.

В отличие от Данцеля, Саныч был тихушником, он подбирался к жертве исподволь, тщательно продумывая каждый шаг, да и бить предпочитал не сам, а через кого-то.

Единственное, что было общего между этими двумя, – страсть к черепкам. И подозреваю, что Саныч женился на мне лишь потому, что желал завладеть Данцелевой коллекцией. Что ж, мне не жалко. Ну почти не жалко: я все же скрыла от него Плеть. Даже теперь, спустя годы, не могу объяснить внятно, что именно двигало мной. Осознанное желание сделать гадость? Неосознанное предчувствие беды? Или просто попытка сохранить что-либо исключительно для себя?

Стигийские псы не терпят неподвластных. Хотя сами с удовольствием подчиняются, главное – правильно взяться за плетку.

Про плетку он и спрашивал, исподволь, ласкою, отчего-то не решаясь требовать, хотя мог бы. Но нет, Саныч предпочитал следить, вынюхивать, точно не в силах решиться на логичный, в общем-то, шаг. Пожалуй, случись ему ударить меня, случись пригрозить, я бы отдала Плеть.

Не решился.

А в восемьдесят четвертом вернулась Ксюха.

Звонок в дверь – ненавижу поздние визиты. Шлепанье босых ног – Саныч не носил ни тапок, ни даже носков, и ведь не мерз же, сволочь этакая. Скрип двери. И бормотание. На него я и вышла.

– Привет, мамаша! – Ксюха стояла, прислонившись к косяку. Кажется, она была пьяна. Кажется, я тогда испугалась, что она решит остаться. Кажется, я не нашлась, что сказать.

– О, вижу, рада! Прям– таки плещешь счастьем! – Ксюха заржала и, пнув принесенный с собой деревянный ящик, из тех, в которых овощи на рынках держат, заявила: – А ты, смотрю, времени не теряешь! Как переходящее знамя, из одних рук в другие!

Саныч отступил. Саныч как-то сразу признал Ксюхину силу, доставшуюся ей в наследство от Данцеля, и, поджав хвост, ретировался. Готова поклясться, что дальше приоткрытой двери в комнату он не ушел: сел, вытянул тощую шею, приник к щели, вылавливая каждое слово.

Саныч – он тихушник.

А Ксюха – стигийка. Да, тогда я поняла, что среди этого племени встречаются и твари женского полу.

– Так что, мамаша, не рада?

Нет, нисколько. Я смотрела на нее и удивлялась тому, сколь мало она изменилась. Волосы вот обрезала, коротко, неровно. И голову не мыла давно, и вообще несет от нее подворотней да псиной, а взгляд безумный.

– Ладно, я ненадолго, проверить, как ты тут. Папа велел заботиться. Я позабочусь, – Ксюха достала сигарету и, сунув в рот, буркнула: – Пошли, что ли, чаем напоишь. Поговорим.

Коробка вдруг запищала, замяукала, но Ксюха снова отвесила пинок:

– Не обращай внимания. Обождет.

И снова я не решилась перечить. Мы сидели на кухне, пили чай, Ксюха курила, зажигая одну сигарету за другой, и рассказывала. Точнее, вряд ли она собиралась действительно делиться со мной страхами своими или надеждами, вряд ли ставила целью ввести меня в курс дел, она просто сообщала факты, исполняя некогда данное Данцелю обещание.

– Ты слабая. Ты всегда слабой была. Тенью по квартире бродишь, молчишь, молчишь постоянно… и даже когда заговариваешь, то голос этакий, извиняющийся… и злость берет, прямо сил нету.

Выдох, сиреневый едкий дым по бескровным Ксюхиным губам, по бледным щекам, по утиному носу, над которым срослись густые брови. Дым путается в ресницах, подчеркивая синевой и без того синюшные круги под Ксюхиными глазами, дым сползает по шее за воротник мужской рубашки. Пуговица оторвана, и с обратной стороны, там, где воротник отстает от шеи, видна темная полоска грязи.

– Папа говорил, что сильная рядом с ним не выжила бы. Не знаю. Главное, что я – как он. Почти как он. Хотела бы совсем, да только сил нет. Это из-за тебя! Твоя кровь! Его говорит – делай так, и я не могу иначе! А была бы ты сильной, я бы остановилась. Что, думаешь, по кайфу бродяжкой? Кому мой французский нужен, а? Рожей я не вышла, чтоб с иностранцами болтать, им не язык нужен…

Тощие запястья с рыхлой кожей, словно разбухшей от долгого контакта с водой. Красные узлы суставов, темные мозоли и свежие, розовые еще шрамы.

– Оставайся, – предложила я.

– Нет. Не могу. Зовет. Я пыталась. Я нашла с кем остановиться, думала – сумею. Думала, чтоб как все… приеду с мужем… он хороший человек, да только я не по зубам. Не по силе.

Слезы? Нет, не умеют стигийские псы плакать, воют только, и то от бессилия.

– Я думала, что люблю. Еще тогда думала. И он тоже. А не вышло… – сигарета падает на пол, и Ксюха наступает на нее, давит каблуком, зло, точно вымещая злость. – В общем, мамаша, дело такое…

Дело лежало в деревянном ящике, в газетах и тряпье, небрежно замотанное, раскрасневшееся от долгого плача и обессилевшее. У дела был выпуклый младенческий лобик, пухлые щеки с плотной коркой коросты, загноившиеся глаза и цепкие пальчики, побелевшие от холода.

– Эту Юлькой назвала, – бросила Ксюха, подвигая ящик ногой. – На. Я ж убью ее. Если раньше хоть как-то могла, то теперь… и ему она без надобности. Мешает. А мы не любим, когда что-то мешает.

Ксюха тоже знала про стигийцев, Данцель небось рассказал. И Ксюха боялась этого знания, только сейчас я поняла, что именно страх заставлял ее бежать, гнал из дому, требуя следовать Данцелевому правилу – своих не кусают.

Я была своя. И Юленька в ящике тоже.

– Ты ее не бросишь, – это был не вопрос, но утверждение, а я все равно ответила:

– Не брошу.

– Знаю. И не собакой вырасти, человеком пусть будет. Человеком жить проще.

И снова слабо взвизгнули петли, хлопнула дверь, зашоркали босые подошвы Саныча, который решился-таки выглянуть из укрытия, заскулил ребенок.

Это была наша последняя с Ксюхой встреча. Наверное, к счастью. А двумя годами позже я убила Саныча.

Магда пришла в себя сразу, словно и не было приступа. Она открыла глаза, поразившись тому, что потолок пожелтел и треснул возле люстры, что в углах пыль и паутина, что воздух странно пахнет и вообще место незнакомое.