Онлайн книга «Томится душенька на зоне»
|
— Пошли! До блатного угла рукой подать, но Никита отправлялся к смотрящему с таким чувством, будто идти к нему три дня лесом. Это был совсем другой мир, в котором обитали намертво вжившиеся в арестантский быт люди. Не зря они называли тюрьму своим домом. Они устанавливали здесь порядки, они смотрели за тем, чтобы их соблюдали. Смотрящий — кряжистый, посеребренный ранней сединой мужчина — поднялся со своей шконки, но вовсе не для того, чтобы подать Никите руку. Не глядя на него, он пересел на край скамейки за стол-дубок. Нехотя жестом показал ему, что можно занять место напротив. И когда Никита сел, вперил в него тяжелый, пытливый взгляд. Внешне смотрящий мало походил на прожженного уголовника. Здоровый цвет и мягкие черты лица, по-домашнему уютный свитер светлого цвета, ухоженные руки. Но на тех же руках, на пальцах, чернильные перстни. И взгляд жесткий, прочно закрепленный на стальном внутреннем стержне. Это не хорохорящийся баклан вроде Гоши, которого легко сбить с толку. Это настоящий лагерный волк, с которым нужно вести себя естественно и без страха, чтобы не пробудить в нем зверское чувство голода. — Студент, говоришь, кликуха? — спросил он лениво, как будто через силу. — Двести сорок шестая «хата»… — Студент. Двести сорок шестая, — подтвердил Никита. Он избегал смотреть ему в глаза, но и взгляд не опускал. В таких случаях следовало фокусировать взгляд в точке на переносице собеседника. Но при этом не стоило жестко его фиксировать, хотя и плавающий взгляд был недопустим. — Знаю я Елисея Михайловича. Пересекались на днях, — едва заметно улыбнулся смотрящий. — Говорил он про тебя… Никита слегка приподнял брови, сдержанно выражая удивление. — Ты, говорят, философ? — Если в хорошем смысле этого слова, то да. — Да никто и не говорит, что в плохом… Психологией занимаешься? — Не то чтобы занимаюсь… — Но люди к тебе со своими проблемами приходят. С этим Никита спорить не стал. Он мог убеждать людей в тех или иных своих достоинствах, что в условиях тюрьмы было жизненной необходимостью. Но он мог и утешать этих же людей, воздействовать на них силой слова и взглядом. А проблем у арестантов масса, гораздо больше, чем у обывателей на воле… Да и не хотел он спорить со смотрящим. Никите было приятно узнать, что хоть кто-то ценит его в этом жестком и мрачном мире. — Ну, бывает. Смотрящий осмотрелся — не греет ли кто уши на их разговоре. Долго думал, наконец тихо-тихо сказал. Никите пришлось напрячь слух, чтобы услышать его. — Жену я на воле оставил. Никита никак не отреагировал на эти слова. Ему не известен контекст его фразы. Для чего он сказал про жену, с каким умыслом. Если с позитивом, то проявление сочувствия с его стороны покажется вору фальшью. Если в информации содержится негативный оттенок, то душевная улыбка может показаться оскорблением, если не плевком в лицо… Никита терпеливо ждал продолжения. — Молодая жена. Люба зовут. Любовь… Смотрящий поплыл на волне воспоминаний, судя по всему, приятных, но не совсем. И радость в его глазах отразилась, и тревога… — Мне тридцать шесть, ей двадцать четыре. Сам понимаешь, какая разница… — снова заговорил он. — Нормальная разница, — убежденно заверил его Никита. — Ты в этом уверен? — Тридцать шесть минус двадцать четыре равно двенадцать. — Зачем мне твоя арифметика? — Это не простая, это жизненная арифметика. Не совсем нормально, когда он годится ей в отцы… Хотя и нормально. Есть мнение, что для молодых людей жены — любовницы; для людей средних лет — спутницы жизни; для стариков — сиделки. — Никита мог бы сказать, что эти слова принадлежат знаменитому философу Фрэнсису Бэкону, но решил, что этим пересолит разговор. — Вы, конечно, не старик, для вас Люба спутница жизни… И уж точно вы не годитесь ей в отцы. Не могли же вы в двенадцать лет сделать женщину матерью. — Почему не мог? Я и в двенадцать по бабам… — Как вас зовут? — мягко, но с непоколебимостью во взгляде перебил его Никита. — Сердюк я. — Как мне к вам обращаться? — Юра… Зови просто Юра… — Нормальная у вас разница в возрасте, Юра. Нормальная. — Хорошо, ты меня убедил… Разница, может, и нормальная. Но я здесь, а она там. И одна… Никита догадался, к чему он клонит. — Ревнуете? — Ревную, — через силу, но признался смотрящий. — И на душе хреново. — Спасу нет. — С кем она осталась? — Говорю же, одна… Я целых три года в завязке был. Квартира у меня здесь, в Москве, сама Люба из Архангельска… — Где вы с ней познакомились? — Если думаешь, что на малине, щелкни себя по лбу… Нормально познакомились, как люди. Я мотор ловил, и она рядом, вместе уехали. Так и едем уже три года… — Она работает? — Да, на шоколадной фабрике. Сладкая женщина. Я ей говорю, бросай работу, а она ни в какую… Я так думаю, кто-то у нее там был… — сказал Сердюк, понизив голос до шепота. — Ясно. — Что тебе ясно? — нехорошо сощурился вор. — Это ревность. — Сам знаю, что ревность. — И ничего не можете с собой поделать. — Ничего! Ночами не сплю… Меня на четыре года упаковали, ей через четыре года двадцать восемь лет будет… — Она в вашей квартире живет? — Да… Она-то от меня никуда не денется. Но вопрос, как она эти четыре года жить будет? — А как до этого жила? — Говорю же, что-то с ней не то… У нее рабочий день в шесть заканчивается, до метро пять минут, двадцать ехать, ну, в половине седьмого она должна домой возвращаться. А она без четверти семь приходит… Тяжелый случай, подумал Никита; если мужик минуты считает, значит, психика у него ни к черту. — А вы, Юра, пробовали ее с работы встречать? — Кого, Любу? Ну само собой. Все в шесть выходят, а она через пятнадцать минут… — Ровно через пятнадцать? — Ну, когда десять, когда пятнадцать, а когда тютелька в тютельку… — М-да. А в быту она как? — Что в быту? — Ну, хозяйка какая? — Отличная хозяйка. Домой приходит, сразу за плиту, полчаса, и ужин такой, что пальчики оближешь. И уходит, завтрак всегда на столе. В квартире чистота всегда, ни пылинки, ни соринки… — Ну, это в квартире, а с вами как? — Чисто со мной?.. Да и с этим все путем. Любит меня, короче… Но все равно, кажется мне, что гуляет она… Задабривает меня, а сама гуляет… |