Книга Дорогой надежды [= Дорога надежды ], страница 95 – Анн Голон

— В детстве, стоило взрослым отвернуться, она начинала говорить гадости. Я и тогда ей не спускала, а уж в тот день тем более не собиралась уступать…

Ухватила за волосы, и очень скоро ее прелестный чепчик полетел клочьями…

Прибежавшие на подмогу жители Голдсборо увидели двух сцепившихся гарпий, превосходящих свирепостью и кровожадностью диких кошек. Им понадобилось некоторое время, чтобы разобраться и понять, что какая-то грязная всклокоченная индеанка, в оборванной кожаной одежде, с потрескавшимися босыми ногами, колотит Бертиль Мерсело. Индеанка гордо выпрямилась им навстречу; на ее украшенном синяками лице сверкали глаза, которые некоторым показались знакомыми.

Схватив маленького Шарля-Анри, она крикнула:

— Я Женни Маниго! Вы забрали у меня все: мужа, ребенка. Вы меня предали, и я ухожу! Но я не оставлю своего сына этой потаскухе… этой шлюхе!

С мальчиком на руках она ринулась прочь. Никто не остановил ее и не бросился в погоню.

Анжелика выразила сожаление, что в тот день в Голдсборо не было ее супруга Рене Гарре.

— Да нет же, он был там, — возразила Женни. Она видела его, такого же растерянного и испуганного, как все остальные. А потом он помогал Бертиль подняться. Тупая скотина!

Она разочарованно пожала плечами. Да, она узнала его, своего мужа. Это был он. И в то же время не он! Совершенно чужой человек!

Супруг, семейный очаг, родные — все, о чем она грезила долгие годы, более не существовало. Для нее они стали чем-то нереальным, как и сама она, должно быть, была для них призраком, поднявшимся из могилы.

Помолчав, она продолжила рассказ о своей печальной эпопее.

Вечером она сидела у костра, который развела на берегу какой-то речушки, и пекла съедобные корни, чтобы накормить ребенка. И тут кто-то окликнул ее из-за кустов, шелестящих ветками под порывами поднимающегося к ночи ветра.

— Малышка Женни! Малышка Женни!

Перед ней вдруг возник старый Сирики: в темноте были видны только белки его глаз и седые волосы.

Она призналась, что только в этот момент почувствовала, как разжимается кулак, стиснувший ее сердце. И тогда она разрыдалась.

— Он напомнил мне детство, те счастливые дни, когда он играл с нами, с моими сестрами и со мной, забавлял нас, шутил, заставлял танцевать, позвякивая своими золотыми браслетами. Он появился передо мной как тогда, украдкой: когда нас наказывали, он утешал нас втайне от родителей. А сейчас только он бросился за мной. В этот раз он не принес мне конфет, не утирал слезы батистовым платочком. Но таким же проникновенным голосом, каким в детстве ободрял нас, начал рассказывать мне про Вапассу.

При свете костра он нарисовал ей план на песке, чтобы она могла туда добраться, и расстался с ней не прежде, чем она дала обещание доверить Шарля-Анри госпоже Анжелике — Я поняла, что он хотел сказать… Мне предстояло вернуться в лес, и бедный Сирики знал это. Ничего другого мне и не оставалось. Но я не должна была подвергать таким испытаниям ребенка, и он указал мне путь к спасению путь к вам, госпожа Анжелика! Мысль о вас дала мне силы, и вот я здесь.

Она встала и подняла мальчика, который все это время тихо сидел у нее на руках, посасывая корень ююбы — Ты ведь знаешь госпожу Анжелику, правда, Шарль-Анри? — спросила его Женни. — Ты доволен, что я привела тебя к ней, как и обещала? Ты знаешь ее, правда?

Она погладила его по щеке, глядя на него с восхищением и отчаянием, не в силах оторвать от него глаз Малыш, взглянув на Анжелику, слабо улыбнулся, потому что и в самом деле ее узнал.

— О! Он любит вас! — воскликнула несчастная мать. — Я в первый раз вижу, как он улыбается! Какое счастье! Значит, я смогу вам его доверить. Вот он!

Берите его. Я знаю, нет ничего лучше, как жить под вашим покровительством, заслужив вашу любовь.

Анжелика была в замешательстве, и первое, о чем она подумала, это то, что ей неизбежно придется вступать в тяжелые объяснения с господином Маниго, который не желал заниматься своим внуком, но никогда не согласился бы отдать его на воспитание папистам.

— Женни… Но это невозможно! Ваш сын родился в семье гугенотов. Он протестант, а мы католики.

— Это не важно! Пусть он станет вашим сыном, большего я не прошу.

У нее вдруг началась истерика: крича и плача, заламывая руки, она встала перед Анжеликой на колени.

— Сжальтесь! Не отказывайте мне из-за этих глупостей! Умоляю вас! Возьмите его! Воспитайте его! Воспитывайте его, как хотите, но пусть он навсегда избавится от этого проклятия, пусть он не будет гугенотом. С меня довольно, мне не нужна больше Библия, я устала от непреклонных реформатов. Эта вера принесла нам слишком много несчастий. Все, все произошло только из-за нее: юность, отравленная насмешками и преследованиями, бегство и изгнание, а теперь… Посмотрите, во что я превратилась на американской земле. Я так не хотела уезжать из Ла-Рошели… (она закрыла лицо руками). Ла-Рошель!

Ла-Рошель! — прошептала она, всхлипывая, как ребенок.

— Хорошо, — сказала Анжелика, не желая еще больше расстраивать бедную Женни, — мы не оставим Шарля-Анри, обещаю вам. Но вы сами, Женни, что же вы собирается делать? Каковы ваши намерения?

Молодая женщина посмотрела на нее с удивлением.

— Я собираюсь вернуться туда, к моему племени!

— К вонолансетам?

— Да, к моему господину Пассаконавею.

— Женни, но ведь это безумие. Вы бежали от него, и кто знает, как встретит вас вождь. Быть может, он просто проломит вам голову.

— Пусть он меня убьет! Я охотно приму смерть от его руки, но (и она улыбнулась) он не убьет меня. Я знаю.

— Но, Женни, это совершенно невозможно! Не можете же вы, рожденная в Европе, в королевстве Франция, в знатной семье, всерьез решиться на такое существование? Остаться на всю жизнь в вигваме, пленницей или возлюбленной индейского сагамора?

— Почему бы и нет?

— Но, Женни, — повторила Анжелика, силясь найти доводы, чтобы убедить ее, они же ужасающе грязные!

Женни Маниго равнодушно взглянула на свою оборванную одежду, потертые мокасины и одеяло, выменянное у торговцев, на свои испачканные руки и ноги.

Она, казалось, не замечала, какой запах исходит от них.

— О! Да ведь это всего лишь медвежий жир. Хорошо защищает от блох и комаров летом, а зимой предохраняет от холода.

Она закрыла свои прекрасные глаза уроженки юга Франции, и веки ее были странно белыми на фоне загара и жира, покрывавшего лицо. Затем она улыбнулась, и от этой улыбки ее тонкое лицо осветилось.

— Теперь у меня появилась другая мечта, сменившая ту, что торчала в моей душе, как нарывающая заноза, мешала мне жить, омрачала мой ум, а главное, не давала мне разглядеть великую молчаливую и нерушимую любовь, которая была совсем рядом, только я была не способна ее понять. Я не только обязана жизнью этой любви — благодаря ей я была окружена заботой и вниманием, меня почитали и баловали, я была счастлива, сама того не замечая.