Онлайн книга «Илья Муромец»
— Что сам царь? — спросил Сбыслав. — Да он наверняка не знает, — махнул рукой Улеб. — Говорит, они ушли на два дня пути от большого войска, а пороки еще сильней отстали. Точней сказать нельзя, но, мыслю я, до Киева Калину еще дня три, да на переправу дня два — время есть, смоленские и новгородцы подойти успеют. — Ты и это знаешь? — удивился Сбыслав. — Слухом земля полнится, — усмехнулся порубежник и кивнул на печенега. — С этим что делать будем? Сбыслав посмотрел на степняка и вздохнул. Ясно, что, отдай он полоняника в руки лютому Люту, у того разговор короткий, хотя конями рвать, наверное, не будет — времени нет. Воевода был жесток в бою и на государевой службе, но за глаза даже Владимир называл Якунового сына отходчивым. Резать горло пленному было против дружинной чести, да и продать молодого раба, опять же, можно... — Боярин, глянь. Один из молодых отроков, что рылся в переметных сумах, подошел к Сбыславу, протягивая руку. Мозолистая ладонь молодого дружинника еле заметно дрожала, и на широкой этой ладони лежали горкой простенькие оловянные и бронзовые серьги, колты [68] , даже какое-то колечко. Недорогие украшения, что совсем недавно были драгоценным сокровищем какой-то девушки из бедного рода. — В степи между крепостями села есть... Были, — тихо сказал кто-то из дружинников. — Видно, не все успели уйти. Сбыслав взял двумя пальцами один из колтов — маленькие оловянные зернышки, наваренные на оловянные же колечки, в подражание богатым уборам киевских горожанок такие украшения, только серебряные, были у его матушки, теперь их носит его младшая сестричка. На потускневшем олове грязнело бурым, и воевода понял, что это засохла кровь... — Это из его сумы? — тихо спросил воевода. — Из его, — кивнул дружинник и выронил украшения, словно они жгли руку, — я коня под ним случайно убил... — Понял, — кивнул воевода, снимая с правой руки воинскую рукавицу. Прежде чем кто-то успел слово сказать, Якунич левой рукой вздернул печенега на колени, а правую тяжелым молотом опустил на бритое темя. Хрустнуло, словно гнилое полено, из ушей и глаз печенега закапало кровью, и Сбыслав отпустил труп, мешком осевший на землю. — По коням, — хрипло приказал воевода. — В Киев идем. Дружинники молча полезли в седла, Сбыслав же медлил, он смотрел то на убитого им степняка, то на рассыпавшиеся в примятую траву оловянные безделушки и все пытался натянуть рукавицу, и не попадал ладонью. Воеводе случалось видеть смерть в разных обличьях — от меча в бою, от рук катов киевских и ромейских, от ножа и петли безумного волхва, от огня и воды. Но эти сережки, все в пятнах засохшей крови, были почему-то страшнее всего. Он не хотел думать, что сталось с их хозяйкой, но не думать не получалось — перед глазами стояла сестричка, в первый раз надевшая материнские украшения и красовавшаяся перед зеркалом... — Сбыслав! Резкий голос вырвал из тяжких раздумий, Якунич вздрогнул и посмотрел в глаза порубежнику, что уже сидел в седле. Улеб кивнул воеводе: — Пора, братко, — уже мягче сказал он. — Надо в Киев ворочаться. Сбыслав натянул рукавицу и, не касаясь стремени, прыгнул в седло. Обратно ехали молча, лишь хрипел сквозь зубы отрок, пораненный стрелой в грудь. Сбыслав заметил, что некоторые дружинники выбросили по пути добычу, словно грязное. Воин, добывший сапоги все терзался, мучился, и наконец все же сунул их обратно в суму, рассудив, как видно, что справная обувка — это воинский припас и оставить ее нет ничего дурного. Якунич невесело усмехнулся — киевская молодежь еще не огрубела душой, не понимала, что взятое с бою есть взятое с бою, кому пришло — у того осталась. А с другого бока посмотреть — разве забрал бы он сам эти серьги? С чужой снятые забрал бы, наверное, со своей, русской — нет. — Сбыслав, — окликнул воеводу порубежник. — Чего тебе? — невесело спросил Якунич. Кони сам несли через мелкую протоку, теперь только через остров перебраться — и дальше плыть на свою сторону. — Ты не кручинься, братко, все ты правильно сделал. — Чего мне кручиниться? — удивился Сбыслав и вдруг рассмеялся: — Нет, Улеб, ты не так все понял. Я не первого степняка пришиб, да и не последнего, думаю. Я хуже людей карал. — А чего тогда голову повесил? — спросил Лют. — Да серьги эти из головы нейдут, — ответил рус. Сзади снова заперхал раненный в грудь отрок. — Нутко, голову ему запрокиньте, вот так, — Улеб поравнялся с подстреленным дружинником и показал, как надо держать ему голову. — Вот так, через Днепр поплывем — с коня не слезай, доспехи твои к себе на седла возьмем, ты, знай, за гриву держись и в небо смотри. Довезем до города — есть у меня в дружине муж, травы хорошо знает, сделает отвар, чтобы горло не распухло и дышать можно было. Двое киевлян часто закивали и, подъехав с боков, приняли раненого товарища. — Давай, молодец, не горюй, еще на свадьбе у тебя погуляем, — ободряюще кивнул порубежник и, толкнув коленями коня, догнал Сбыслава. — Ты бы сам своих раненых урядил, — укоризненно заметил Улеб. — Да не умею я, — досадливо пожал плечами Сбыслав. — Перевязать-зашить только и могу, а травы да глубокие раны я не ведаю. — Будет время — научу, — пообещал Лют. Обратно переправлялись медленней, двое дружинников, отдав коней товарищам, плыли рядом с раненым, поддерживая того за ноги, чтобы не запрокинулся в воду. Уже вышли на своей стороне, уже городские ворота были недалече, когда Улеб вдруг спросил: — Воевода, а ты женатый? — Нет, — устало ответил Сбыслав, чувствуя, как снова наваливаются заботы о воинском устроении. — А что так? — удивился порубежник. — Муж видный, небедный, рода доброго... — Отец сватал одну, — Якунич невольно обрадовался еще одному поводу хоть на миг отвлечься от поджидающих дел, — да на нее порчу навели, за месяц до свадьбы слегла с огневицей, так и не поднялась. — Жалел небось, — в голосе Улеба было искреннее участие. — Ну, жалел, наверное, — неуверенно ответил дружинник, отмахиваясь рукой от надоедливого слепня. — Я ее и не знал совсем, наши отцы сговорились русским обычаем, да я ничего против не имел. — Вот как, — задумчиво протянул Лют. — Стало быть, как у варягов принято. А я свою Светлану на Купалу умыкнул. — Силком? — Она не против была, — лицо Улеба стало до странности мягким. — На коня дернул — и на Заставу. Был бы батька жив — ох досталось бы мне, а так — сам себе воевода. Ну а к осени обвенчались. Он замолчал, думая о тех коротких счастливых месяцах, что выпали ему с покойной женой, и Сбыслав, понимая, что тут говорить нечего, положил руку на могучее плечо порубежника и легонько встряхнул. До Киева ехали в тишине, уважая думы друг друга. У ворот Улеб повернул Мыша и ткнул рукой в подстреленного отрока: |