Онлайн книга «Том 1. Рассказы»
|
— Мне ночевать нельзя. Дунятка одна табун не устерегет. На собрании побуду, а как кончится — ночью пойду. У Политова в сенцах прохладно. Сладко пахнет сушеными яблоками, а от хомутов и шлей, развешанных по стенам — лошадиным потом. В углу кадка с квасом, и рядом кривобокая кровать. — Вот мой угол: в хате жарко… Нагнулся Политов, из-под холста бережно вытянул давнишние номера «Правды» и две книжки. Сунул Григорию в руки и излатанный мешок растопырил: — Держи… За концы держит мешок Григорий, а сам строки газетные глазами нижет. Политов пригоршнями сыпал муку, встряхнул до половины набитый мешок и в горницу мотнулся. Принес два куска сала свиного, завернул в ржавый капустный лист, в мешок положил, буркнул: — Пойдешь домой — захвати вот это! — Не возьму я… — вспыхнул Григорий. — Как же не возьмешь? — Так и не возьму… — Что же ты, гад! — белея, крикнул Политов и глаза в Гришку вонзил. — А еще товарищ! С голоду будешь дохнуть и слова не скажешь. Бери, а то и дружба врозь… — Не хочу я брать у тебя последнее… — Последняя у попа попадья, — уже мягче сказал Политов, глядя, как Григорий сердито завязывает мешок. Собрание окончилось перед рассветом. Степью шел Гришка. Плечи оттягивал мешок с мукой, горели до крови растертые ноги, но бодро и весело шагал он навстречу полыхавшей заре. IV Зарею вышла из шалаша Дунятка помету сухого собрать на топку. Григорий рысью от база бежит. Догадалась, что случилось что-то недоброе. — Аль поделалось что? — Телушка Гришакина сдохла… Еще три скотинки захворали. — Дух перевел, сказал: — Иди, Дунь, в хутор. Накажи Гришаке и остальным, чтоб пришли нонче… скотина, мол, захворала. На-скорях покрылась Дунятка. Зашагала Дунятка через бугор от солнышка, ползущего из-за кургана. Проводил ее Григорий и медленно пошел к базу. Табун ушел в падинку, а около плетней лежали три телки. К полудню подохли все. Мечется Григорий от табуна к базу: захворало еще две штуки… Одна возле пруда на сыром иле упала; голову повернула к Гришке, мычит протяжно; глаза выпуклые слезой стекленеют, а у Гришки по щекам, от загара бронзовым, свои соленые слезы ползут. На закате солнца пришла с хозяевами Дунятка… Старый дед Артемыч сказал, трогая костылем недвижную телку: — Шуршелка — болесть эта… Теперя начнет весь табун валять. Шкуры ободрали, а туши закопали невдалеке от пруда. Земли сухой и черной насыпали свежий бугор. А на другой день снова по дороге в хутор вышагивала Дунятка. Заболело сразу семь телят… Дни уплывали черной чередою. Баз опустел. Пусто стало и на душе у Гришки. От полутораста голов осталось пятьдесят. Хозяева приезжали на арбах, обдирали издохших телят, ямы неглубокие рыли в падинке, землей кровянистые туши прикидывали и уезжали. А табун нехотя заходил на баз; телята ревели, чуя кровь и смерть, невидимо ползающую промеж них. Зорями, когда пожелтевший Гришка отворял скрипучие ворота база, выходил табун на пастьбу и неизменно направлялся через присохшие холмы могил. Запах разлагающегося мяса, пыль, вздернутая беснующимся скотом, рев, протяжный и беспомощный, и солнце, такое же горячее, в медлительном походе идущее через степь. Приезжали охотники с хутора. Стреляли вокруг плетней база: хворь лютую пугали от база. А телята всё дохли, и с каждым днем редел и редел табун. Начал замечать Гришка, что разрыты кое-какие могилы; кости обглоданные находил неподалеку; а табун, беспокойный по ночам, стал пугливый. В тишине, ночами, вдруг разом распухал дикий рев, и табун, ломая плетни, метался по базу. Телята повалили плетни, кучками переходили к шалашу. Спали возле огня, тяжело вздыхая и пережевывая траву. Гришка не догадывался до тех пор, пока ночью не проснулся от собачьего бреха. На ходу надевая полушубок, выскочил из шалаша. Телята затерли его влажными от росы спинами. Постоял у входа, собакам свистнул и в ответ услышал из Гадючьей балки разноголосый и надрывистый волчий вой. Из тернов, перепоясавших гору, басом откликнулся еще один… Вошел в шалаш, жирник засветил. — Дуня, слышишь? Переливчатые голоса потухли вместе со звездами на заре. V Поутру приехали Игнат-мельник и Михей Нестеров. Григорий в шалаше чирики латал. Вошли старики. Дед Игнат шапку снял, щурясь от косых солнечных лучей, ползавших по земляному полу шалаша, руку поднял — перекреститься хотел на маленький портрет Ленина, висевший в углу. Разглядел и на полдороге торопливо сунул руку за спину; сплюнул злобно. — Так-с… Иконы божьей, значит, не имеешь?.. — Нет… — А это кто же на святом месте находится? — Ленин. — То-то и беда наша… Бога нетути, и хворь тут как тут… Через эти самые дела и телятки-то передохли… Охо-хо, вседержитель наш милостивый… — Теляты, дедушка, оттого дохли, что ветеринара не позвали. — Жили раньше и без ветинара вашего… Ученый ты больно уж… Лоб бы свой нечистый крестил почаще, и ветинар не нужен был бы. Михей Нестеров, ворочая глазами, выкрикнул: — Сыми с переднего угла нехристя-то!.. Через тебя, поганца, богохульщика, стадо передохло. Гришка побледнел слегка. — Дома бы распоряжались… Рот-то нечего драть… Это вождь пролетариев… Накочетился Михей Нестеров, багровея, орал: — Миру служишь — по-нашему и делай… Знаем вас таких-то… Гляди, а то скоро управимся. Вышли, нахлобучив шапки и не прощаясь. Испуганная глядела на брата Дунятка. А через день пришел из хутора кузнец Тихон — телушку свою проведать. Сидел возле шалаша на корточках, цыгарку курил, говорил, улыбаясь горько и криво: — Житье наше поганое… Старого председателя сместили, управляет теперича Михея Нестерова зять. Ну, вот и крутят на свой норов… Вчерась землю делили: как только кому из бедных достается добрая полоса, так зачинают передел делать. Опять на хребтину нам садятся богатеи… Позабрали они, Гришуха, всю добрую землицу. А нам суглинок остался… Вот она, песня-то какая… До полуночи сидел у огня Григорий и на шафранных разлапистых листьях кукурузы углем выводил заскорузлые строки. Писал про неправильный раздел земли, писал, что вместо ветеринара боролись стрельбою с болезнью скота. И, отдавая пачку сухих исписанных кукурузных листьев Тихону-кузнецу, говорил: |