Онлайн книга «Том 1. Рассказы»
|
Говорили между собою мало, но отношения увязались простые и любовные. Как-то, дня два спустя после того, как в первый раз вышел Петро на двор, перед сном, умащиваясь на печке, спросил Гаврила: — Откель же ты родом, сынок? — С Урала. — Из мужицкого сословия? — Нет, из рабочих. — Это как же? Рукомесло имел какое, навроде чеботарь али бондарь? — Нет, отец, я на заводе работал. На чугунолитейном заводе. С мальства там. — А хлеб забирать это как же пристроился? — Из армии послали. — Ты, что же, у них за командира был? — Да, им был. Было трудно спрашивать, но к этому вел: — Значится, ты партейный? — Коммунист, — ответил Петро, ясно улыбаясь. И от улыбки этой бесхитростной уже не страшным показалось Гавриле чуждое слово. Старуха, выждав время, спросила с живостью: — А семья-то есть у тебя, Петюшка? — Ни синь пороха!.. Один, как месяц в небе! — Родители, должно, помёрли? — Еще махоньким был, лет семи… Отца при пьянке убили, а мать где-то таскается… — Эка сучка-то! Тебя, жалкенького, стало быть, кинула? — Ушла с одним подрядчиком, а я при заводе вырос. Гаврила свесил с печки ноги, долго молчал, потом заговорил, раздельно, медленно: — Что ж, сынок, коли нету у тебя родни, оставайся при нас… Был у нас сын, по нем и тебя Петром кличем… Был, да быльем порос, а теперь вот двое с старухой кулюкаем… За это время сколько горя с тобой натерпелись; должно, от этого и полюбился ты нам. Хучь и чужая в тебе кровь, а душой за тебя болишь, как за ро́дного… Оставайся! Будем с тобой возле земли кормиться, она у нас на Дону плодовитая, щедрая… Справим тебя, женим… Я свое отжил, правь хозяйством ты. По мне, лишь бы уважал нашу старость да перед смертью в куске не отказывал… Не бросай нас, стариков, Петро… За печкой верещал сверчок, трескуче и нудно. Под ветром тосковали ставни. — А мы со старухой тебе уже невесту начали приглядывать!.. — Гаврила с деланой веселостью подмигнул, но дрогнувшие губы покривились жалкой улыбкой. Петро упорно глядел под ноги в выщербленный пол, левой рукой сухо выстукивал по лавке. Звук получился волнующий и редкий: тук-тик-так! тук-тик-так!.. тук-тик-так!.. Как видно, обдумывал ответ. И решившись, оборвал стук, тряхнул головой: — Я, отец, останусь у вас с радостью, только работник из меня, сам видишь, плоховатый… Рука моя, кормилица, не срастается, стерва! Однако работать буду, насколько силов хватит. Лето поживу, а там видно будет. — А там, может, навовсе останешься! — закончил Гаврила. Прялка под ногою старухи радостно зажужжала, замурлыкала, наматывая на скало волокнистую шерсть. Баюкала ли, житье ли привольное сулила размеренным, усыпляющим стуком — не знаю. * * * Вслед за весной пришли дни, опаленные солнцем, курчавые и седые от жирной степной пыли. Надолго стало вёдро. Дон, буйный, как смолоду, бугрился вихрастыми валами. Полая вода поила крайние дворы станицы. Обдонье, зеленовато-белесое, насыщало ветер медвяным запахом цветущих тополей, в лугу зарею розовело озеро, покрытое опавшим цветом диких яблонь. Ночами по-девичьи перемигивались зарницы, и ночи были короткие, как зарничный огневый всплеск. От длинного рабочего дня не успевали отдыхать быки. На выгоне пасся скот, вылинявший и ребристый. Гаврила с Петром жили в степи неделю. Пахали, волочили, сеяли, ночевали под арбой, одеваясь одним тулупом, но никогда не говорил Гаврила о том, как крепко, незримой путой, привязал к себе его новый сын. Белокурый, веселый, работящий, заслонил собою образ покойного Петра. О нем вспоминал Гаврила все реже. За работой некогда стало вспоминать. Дни шли воровской, неприметной поступью. Подошел покос. Как-то с утра провозился Петро с косилкой. На диво Гавриле оправил в кузне ножи и сделал новые, взамен поломанных, крылья. Хлопотал над косилкой с утра, а смерклось — ушел в исполком: позвали на какое-то совещание. В это время старуха, ходившая по воду, принесла с почты письмо. Конверт был замусленный и старый, адрес на имя Гаврилы: с передачей товарищу Косых, Николаю. Томимый неясной тревогой, Гаврила долго вертел в руках конверт с расплывчатыми буквами, размашисто набросанными чернильным карандашом. Поднимал и глядел на свет, но конверт ревниво хранил чью-то тайну, и Гаврила невольно чувствовал нарастающую злобу к этому письму, изломавшему привычный покой. На мгновение пришла мысль — изорвать его, но, подумав, решил отдать. Петра встретил у ворот новостью: — Тебе, сынок, письмо откель-то. — Мне? — удивился тот. — Тебе. Иди читай! Засветив в хате огонь, Гаврила острым, нащупывающим взглядом следил за обрадованным лицом Петра, читавшего письмо. Не вытерпел, спросил: — Откель оно пришло? — С Урала. — От кого прописано? — полюбопытствовала старуха. — От товарищей с завода. Гаврила насторожился. — Всчет чего же пишут? У Петра, темнея, померкли глаза, ответил нехотя: — Зовут на завод… Собираются его пускать. С семнадцатого года стоял. — Как же?.. Стало быть, поедешь? — глухо спросил Гаврила. — Не знаю… * * * Угловато осунулся и пожелтел Петро. По ночам слышал Гаврила, как вздыхал он и ворочался на кровати. Понял, после долгого раздумья, что не жить Петру в станице, не лохматить плугом степную целинную чернозёмь. Завод, вскормивший Петра, рано или поздно, а отымет его, и снова черной чередой заковыляют безрадостные, одичалые дни. По кирпичику разметал бы Гаврила ненавистный завод и место с землею сравнял бы, чтобы росла на нем крапива да лопушился бурьян!.. На третий день на покосе, когда сошлись у стана напиться, заговорил Петро: — Не могу, отец, оставаться! Поеду на завод… Тянет, душу мутит… — Аль плохо живется?.. — Не то… Завод свой, когда шел Колчак, мы защищали полторы недели, девятерых колчаковцы повесили, как только заняли поселок, а теперь рабочие какие пришли из армии, снова поднимают завод на ноги… Смертно голодают сами и семьи ихние, а работают… Как же я могу жить тут? А совесть?.. — Чем пособишь-то? Рукой ить неправ. — Чудно́ говоришь, отец! Там каждой рукой дорожат! — Не держу. Поезжай!.. — бодрясь, ответил Гаврила. — Старуху обмани… скажи, что возвернешься… Поживу, мол, и вернусь… а то затоскует, пропадет… один ить ты у нас был… |