Онлайн книга «Том 5. Тихий Дон. Книга четвертая»
— До дома дотянешь? — смеясь, осведомился Григорий. — Раком, а доползу! Али я не казак, Пантелевич? Даже очень обидно слухать. — Ну, тогда — с богом! Григорий проводил друга за калитку. Вошел в кухню. — Что ж, потолкуем, Михаил? — Давай. Они сидели друг против друга, разделенные столом, молчали. Потом Григорий сказал: — Что-то у нас не так… По тебе вижу, не так! Не по душе тебе мой приезд? Или я ошибаюсь? — Нет, ты угадал, не по душе. — Почему? — Лишняя забота. — Я думаю сам прокормиться. — Я не об этом. — Тогда об чем же? — Враги мы с тобой… — Были. — Да, видно, и будем. — Не понимаю. Почему? — Ненадежный ты человек. — Это ты зря. Говоришь ты это зря! — Нет, не зря. Почему тебя в такое время демобилизовали? Скажи прямо? — Не знаю. — Нет, знаешь, да не хочешь сказать! Не доверяли тебе, так? — Ежли б не верили — не дали бы эскадрон. — Это на первых порах, а раз в армии тебя не оставили, стало быть, дело ясное, браток! — А ты мне веришь? — глядя в упор, спросил Григорий. — Нет! Как волка ни корми, он в лес глядит. — Ты выпил нынче лишнего, Михаил. — Это ты брось! Я не пьяней твоего. Там тебе не верили и тут веры большой давать не будут, так и знай! Григорий промолчал. Вялым движением он взял с тарелки кусок соленого огурца, пожевал его и выплюнул. — Тебе жена рассказывала про Кирюшку Громова? — спросил Михаил. — Да. — Тоже не по душе мне был его приезд. Как только услыхал я, в этот же день… Григорий побледнел, глаза его округлились от бешенства. — Что ж я тебе — Кирюшка Громов?! — Не шуми. А чем ты лучше? — Ну, знаешь… — Тут и знать нечего. Все давно узнатое. А потом Митька Коршунов явится, мне тоже радоваться? Нет, уж лучше бы вы не являлись в хутор. — Для тебя лучше? — И для меня, да и народу лучше, спокойнее. — Ты меня с ними не равняй! — Я уже тебе сказал, Григорий, и обижаться тут нечего: ты не лучше их, ты непременно хуже, опасней. — Чем же? Чего ты мелешь? — Они рядовые, а ты закручивал всем восстанием. — Не я им закручивал, я был командиром дивизии. — А это мало? — Мало или много — не в том дело… Ежли б тогда на гулянке меня не собирались убить красноармейцы, я бы, может, и не участвовал в восстании. — Не был бы ты офицером, никто б тебя не трогал. — Ежли б меня не брали на службу, не был бы я офицером… Ну, это длинная песня! — И длинная и поганая песня. — Зараз ее не перепевать, опаздано. Они молча закурили. Сбивая ногтем пепел с цыгарки, Кошевой сказал: — Знаю я об твоих геройствах, слыхал. Много ты наших бойцов загубил, через это и не могу легко на тебя глядеть… Этого из памяти не выкинешь. Григорий усмехнулся. — Крепкая у тебя память! Ты брата Петра убил, а я тебе что-то об этом не напоминаю… Ежли все помнить — волками надо жить. — Ну, что ж, убил, не отказываюсь! Довелось бы мне тогда тебя поймать, я и тебя бы положил, как миленького! — А я, когда Ивана Алексеевича в Усть-Хопре в плен забрали, спешил, боялся, что и ты там, боялся, что убьют тебя казаки… Выходит, занапрасну я тогда спешил. — Благодетель какой нашелся! Поглядел бы я, как ты со мной разговаривал, ежли б зараз кадетская власть была, ежли б вы одолели. Ремни бы со спины, небось, вырезывал! Это ты зараз такой добрый… — Может, кто-нибудь и резал бы ремни, а я поганить об тебя рук не стал бы. — Значит, разные мы с тобой люди… Сроду я не стеснялся об врагов руки поганить и зараз не сморгну при нужде. — Михаил вылил в стаканы остатки самогона, спросил: — Будешь пить? — Давай, а то дюже трезвые мы стали для такого разговора… Они молча чокнулись, выпили. Григорий слег грудью на стол, смотрел на Михаила щурясь, покручивая ус. — Так ты чего же, Михаил, боишься? Что я опять буду против советской власти бунтовать? — Ничего я не боюсь, а между прочим думаю: случись какая-нибудь заварушка — и ты переметнешься на другую сторону. — Я мог бы там перейти к полякам, как ты думаешь? У нас целая часть перешла к ним. — Не успел? — Нет, не схотел. Я отслужил свое. Никому больше не хочу служить. Навоевался за свой век предостаточно и уморился душой страшно. Все мне надоело, и революция и контрреволюция. Нехай бы вся эта… нехай оно все идет пропадом! Хочу пожить возле своих детишек, заняться хозяйством, вот и все. Ты поверь, Михаил, говорю это от чистого сердца! Впрочем, никакие заверения уже не могли убедить Кошевого. Григорий понял это и умолк. Он испытал мгновенную и горькую досаду на себя. Какого черта он оправдывался, пытался что-то доказать? К чему было вести этот пьяный разговор и выслушивать дурацкие проповеди Михаила? К черту! Григорий встал. — Кончим этот никчемушний разговор! Хватит! Одно хочу тебе напоследок сказать: против власти я не пойду до тех пор, пока она меня за хрип не возьмет. А возьмет — буду обороняться! Во всяком случае за восстание голову подкладать, как Платон Рябчиков, не буду. — Это как, то есть? — Так. Пущай мне зачтут службу в Красной Армии и ранения, какие там получил, согласен отсидеть за восстание, но уж ежели расстрел за это получать — извиняйте! Дюже густо будет! Михаил презрительно усмехнулся: — Тоже, моду выдумал! Ревтрибунал или Чека у тебя не будет спрашивать, чего ты хочешь и чего не хочешь, и торговаться с тобой не будут. Раз проштрафился — получай свой паек с довеском. За старые долги надобно платить сполна! — Ну, тогда поглядим. — Поглядим, ясное дело. Григорий снял пояс и рубашку, — кряхтя, стал разуваться. — Делиться будем? — спросил он, с чрезмерным вниманием разглядывая отпоровшуюся подметку на сапоге. — У нас дележ короткий: подправлю свою хатенку и перейду туда. — Да, давай уж как-нибудь расходиться. Ладу у нас с тобой не будет. — Не будет, — подтвердил Михаил. — Не думал, что ты обо мне такого мнения… Ну, что ж… |