Онлайн книга «Том 6. Поднятая целина. Книга первая»
|
— У меня они кровью крашенные! — У всех так, кто без перчаток воевал, факт! — Семен, как ты могешь меня барышней прозывать? — Это к слову. — Возьми это слово обратно, — тихо попросил Нагульнов. Давыдов молча посмотрел на него, засмеялся. — Беру. Ты успокойся, и пойдем на собрание. Надо здорово агитнуть против убоя! — Я вчера целый день по дворам шлялся, уговаривал. — Это — хороший метод. Надо пройтись еще, да всем нам. — Вот опять ты… Я вчера только с базу выхожу, думаю: «Ну, кажись, уговорил!» Выйду и слышу: «Куви-и-и, куви-и-и!» — подсвинок какой-нибудь уж под ножом визжит. А я гаду-собственнику до этого час говорил про мировую революцию и коммунизм! Да как говорил-то! Ажник самого до скольких разов слеза прошибала от трогательности. Нет, не уговаривать их надо, а бить по головам да приговаривать: «Не слухай кулака, вредный гад! Не учись у него собственности! Не режь, подлюга, скотину!» Он думает, что он быка режет, а на самом деле он мировой революции нож в спину сажает! — Кого бить, а кого и учить, — упорствовал Давыдов. Они вышли на баз. Порошила мокрая метель. Липкие снежные хлопья крыли застарелый снег, таяли на крышах. В аспидной темени добрались до школы. На собрание пришла только половина гремяченцев. Размётнов прочитал постановление ЦИК и Совнаркома «О мерах борьбы с хищническим убоем скота», потом держал речь Давыдов. В конце он прямо поставил вопрос: — У нас есть, граждане, двадцать шесть заявлений о вступлении в колхоз, завтра на собрании будем разбирать их, и того, кто поддался на кулацкую удочку и порезал скот перед тем, как вступить в колхоз, мы не примем, факт! — А ежели вступившие в колхоз режут молодняк, тогда как? — спросил Любишкин. — Тех будем исключать! Собрание ахнуло, глухо загудело. — Тогда распущайте колхоз! Нету в хуторе такого двора, где бы скотиняки не резали! — крикнул Борщев. Нагульнов насыпался на него, потрясал кулаками: — Ты цыц, подкулачник! В колхозные дела не лезь, без тебя управимся! Ты сам не зарезал бычка-третьяка? — Я своей скотине сам хозяин! — Вот я тебя завтра приправлю на отсидку, там похозяйствуешь! — Строго́ дюже! Дюже строго́ устанавливаете! — орал чей-то сиплый голос. Собрание было хоть и малочисленно, но бурно. Расходясь, хуторцы помалчивали и, только выйдя из школы и разбившись на группы, на ходу стали обмениваться мнениями. — Черт меня дернул зарезать двух овец! — жаловался Любишкину колхозник Куженков Семен. — Вы эту мясу теперь из горла вынете… — Я, парень, сам опаскудился, прирезал козу… — тяжко вздыхал Любишкин. — Теперь моргай перед собранием. Ох, ты, с этой бабой! Втравила в грех, туды ее в голень! «Режь да режь». Мяса ей захотелось! Ах ты анчибел [30] в юбке! Приду зараз и выбью ей бубну! — Следовает, следовает поучить, — советовал сват Любишкина — престарелый дед Бесхлебнов Аким. — Тебе, сваток, вовсе не ловко, ты ить колхозный член. — То-то и есть, — вздыхал Любишкин, в темноте смахивая с усов налипшие хлопья снега, спотыкаясь о кочки. — А ты, дедушка Аким, рябого быка кубыть тоже зарезал? — покашливая, спросил Демка Ушаков, живший с Бесхлебновым по соседству. — Зарезал, милый. Да и как его не зарезать? Сломал бык ногу, сломал, окаянный, рябой! На погребицу занесла его нечистая сила, провалился в погреб и сломал ногу. — То-то я на зорьке видел, как ты со снохой хворостинами направляли его на погребицу… — Что ты? Что ты, Дементий! Окстись! — испугался дед Аким и даже стал среди проулка, часто моргая в беспросветной ночной темени. — Пойдем, пойдем, дедок, — успокаивал его Демка. — Ну, чего стал, как врытая соха? Загнал быка-то в погреб… — Сам зашел, Дементий! Не греши. Ох, грех великий! — Хитер ты, а не хитрее быка. Бык — энтот языком под хвост достает, а ты, небось, не умеешь так, а? Думал: «Окалечу быка, и взятки гладки»? Над хутором бесновался влажный ветер. Шумовито гудели над речкой в левадах тополя и вербы. Черная — глаз коли — наволочь крыла хутор. Придушенные сыростью, по проулкам долго звучали голоса. Валил снег. Зима вытряхала последние озимки… Глава XVI
С собрания Давыдов пошел с Размётновым. Снег бил густо, мокро. В темноте кое-где поблескивали огоньки. Собачий брех, разорванный порывами ветра, звучал по хутору тоскливо и неумолчно. Давыдов вспомнил рассказ Якова Лукича о снегозадержании, вздохнул: «Нет, в нынешнем году не до этого. А сколько вот в такую метель снегу легло бы на пашнях! Просто жалко даже, факт!» — Зайдем в конюшню, поглядим на колхозных коней, — предложил Размётнов. — Давай. Свернули в проулок. Вскоре показался огонек: возле лапшиновского сенника, приспособленного под конюшню, висел фонарь. Вошли во двор. Около дверей в конюшню, под навесом, стояло человек восемь казаков. — Кто нынче дневалит? — спросил Размётнов. Один из стоявших затушил о сапог цыгарку, ответил: — Кондрат Майданников. — А почему тут народу много? Что вы тут делаете? — поинтересовался Давыдов. — Так, товарищ Давыдов… Стоим, обчий кур устраиваем… — Сено вечером привозили с гумна. — Стали покурить да загутарились. Метель думаем перегодить. В разгороженных станках мерно жуют лошади. Запахи пота, конского кала и мочи смешаны с легким, парящим духом степного полынистого сена. Против каждого станка, на деревянных рашках, [31] висят хомут, шлея или постромки. Проход чисто выметен и слегка присыпан желтым речным песком. — Майданников! — окликнул Андрей. — Аю! — отозвался голос в конце конюшни. Майданников на навильнике нес беремя житной соломы. Он зашел в четвертый от дверей станок, ногою поднял улегшегося вороного коня, раструсил солому. — Повернись! Че-е-орт! — зло крикнул он и замахнулся держаком навильника на придремавшего коня. Тот испуганно застукотел, засучил ногами по деревянному полу, зафыркал и потянулся к яслям, передумав, как видно, ложиться. Кондрат подошел к Давыдову, весь пропитанный запахом конюшни и соломы, протянул черствую холодную ладонь. — Ну, как, товарищ Майданников? — Ничего, товарищ председатель колхоза. — Чтой-то ты уж больно официально: «товарищ председатель колхоза»… — Давыдов улыбнулся. |