Онлайн книга «Гарем Ивана Грозного»
|
– Ату его! Куси! Рви! – как реготали, видя, что заливается боярин кровью и наконец падает, недвижим, не в силах оттолкнуть косматого зверюгу, вцепившегося ему в горло… Ох, как хохотал-заливался племянничек при этом кровавом зрелище! Хохотал и когда Афанасию Бутурлину по его приказанию отрезали принародно язык за ненужную болтовню. Забавник Иванушка! Любя охоту, скакал с толпой сверстников, боярских сынков, по улицам, давил детишек, баб и старух, веселился их крикам. Вот и за этой белоногой девкой погнался сам не знай зачем, гонимый припадком шалой юношеской похоти. Обыкновенная ветреность отрока, развлекаемого минутными утехами! Несмотря на годы свои, немало перебрал он баб и дев, и это раннее сластолюбие лишь подогревалось боярами, теми же Шуйскими. А теперь… теперь уставился Иван на мертвое тело – и Глинский видит, нет, чует своим безошибочным нюхом, что тронулся племянничек, тронулся, аки лед по весне. И неведомо, радоваться этому, огорчаться ли. Иван вытянул палец, коснулся приоткрытых неподвижных губ. Красивая… ох, какая же красивая она, эта мертвая! Чудилось, и не видел никого краше! Ни у кого не было таких алых губ, и снегово-белого лица, и холодных, серебряных глаз, и косы цвета пепла, разметавшейся по высокой груди. Осторожно забрал в горсть рассыпающиеся пряди. Как шелк они. Ну в точности как холодный шелк! – Ох… Что это? Святые угодники! Аринушка! От внезапного бабьего вопля рука Ивана дрогнула, натянула косу. Голова девичья чуть повернулась – и серебро вылилось из мертвых глаз. Слезы, слезы это были… Последние в ее жизни слезы. – Пустите! Ироды, лютые вороги! Пустите меня! Полная женщина в черной душегрее, едва наброшенной на летник, простоволосая, растолкала остолбеневших от неожиданности юношей, с размаху упала на мертвое тело, забилась, исторгая дикие крики вперемежку с рыданиями: – Аринушка моя! Дитятко роженое! Да что же это, Господи?! – Погоди, баба, – пробормотал Иван, морщась от пронзительных воплей и бестолково глядя, как мечется по ее спине растрепанная пепельная коса – точь-в-точь, как у девушки. – Ты погоди… – Сгубили! Сгубили душу невинную! Матушка Пресвятая Богородица, да что же… да как же? Ой, закатилась звезда поднебесная, угасла свеча воску ярого! – Полно выть! – Ванька Воронцов преодолел наконец общее оцепенение, схватил женщину за плечи, приподнял. – Сам князь перед тобой, великий князь. В ноги кланяйся, слышь-ка? – Князь? – Она высвободилась сильным рывком, обвела парней взглядом, безошибочно уставила на Ивана огромные глаза, окруженные черными тенями: – Это ты, что ли? Да какой же ты князь?! Телепнева выблядок! Иван отпрянул – аж в глазах помутилось! Услышав имя отца, громко, испуганно вздохнул за спиной младший Овчина-Телепнев, а Глинский сунулся вперед и хлестнул женщину по лицу. Иван отпихнул дядю, наклонился: – Прикуси язык! Слышь, баба?! Прикуси язык, не то вырву! Или с головой простишься! – Вырвешь? – тупо повторила она. – Да ты мне уже сердце вырвал, иль не видишь? Доченька была единственная, я с ней простилась… Головы ль теперь жалеть? – Нечаянно вышло, – Иван вздохнул с трудом. – Вот… дядя, дай ей полтину, а то рублевик серебряный. Слышишь, дядя? Кому говорю? Глинский со вздохом полез в кошель на поясе, побренчал серебром, пытаясь на ощупь выудить монету. Ишь ты, рубля ей подавай! Хватит небось и пятака! – Себе возьми, – разомкнула пересохшие губы женщина. – Свечку на помин поставь! – Поставлю, поставлю, – закивал Глинский. – Рабе Божией Ирине? – Рабу Божьему Георгию! Да Федору! Да Ивану! Да Петру! – выкрикнула женщина, переводя взгляд с Глинского на Овчину, на Воронцова, на Трубецкого. – Всем вам скоро по свечке понадобится! А ты… Она повернулась к Ивану, и тот едва подавил желание прикрыть лицо от ее взгляда. – А ты… Будь ты проклят! Будь вся душа твоя проклята и вся утроба! Чтоб не знать тебе покоя ни на этом свете, ни на том! Кого любить будешь, ту погубишь, а кто тебя не полюбит, та тебя и погубит! Не было смысла в ее безумных словах, она заговаривалась, Иван знал это, а все равно – отпрянул в страхе. – Помолчи, – не пригрозил, а словно бы попросил жалобно. – Помолчи! И отвернулся, шагнул к коню, желая сейчас только одного – оказаться подальше отсюда. Но каждое слово било его по спине похлестче ременной ногайской плети: – Чтоб тебе захлебнуться моими слезами! Чтоб тебе утонуть в слезах и крови! Не видать тебе счастья! Минуты покоя не знать! Как ты мою кровиночку сгубил, так и свою кровиночку погубишь! Пустоцветом отцветешь, и никто… Она вдруг громко всхлипнула – и умолкла. Иван оглянулся. Женщина навзничь лежала на снегу рядом с мертвой дочерью, слабо загребая руками снег. Из горла толчками била кровь. Вот дрогнуло тело, высоко поднялась грудь – и она замерла, обратив к луне остановившиеся серебряные глаза… – Кто ее? – взвизгнул Иван, хватаясь за виски. – Кто?! Ванька Воронцов, сноровисто тыкавший шашкою в сугроб, выпрямился, отер лезвие о полу, поглядел – чисто. Кивнул удовлетворенно и только потом поднял глаза на царя: – Ну, я. Ткнул маленько – она и залилась. – Зачем? Как смел?! – Иван думал взреветь, а голос сорвался до визга. Ванька насупился: – Кому охота слушать, чего она тут нагородила! Слыхал я про бабу сию: чаровница знатная, обавница, еретица, хитрая, блудливая да крадливая. Не отчитаешься потом от порчи небось! Я ж для тебя, князь-батюшка. Тебя ради! Сунулся к ручке, но Иван отпихнул его. Овчина-меньшой придержал стремя – Иван взмахнул в седло. – Полно, батюшка, – заискивающе сказал Федька, снизу блестя испуганными, словно бы виноватыми глазами. – Ну что ты, право? Ну, жалко девку. Да что ж поделать? Не кручинься! Девок таких – не считано! – Не считано, истинно – не считано! – подхватил Трубецкой, толкая пятками своего гривастого конька и сгоряча никак не попадая правой ногой в стремя. Иван оскалился и вдруг так огрел вороного, что тот одним прыжком оказался впереди других. Понесся ошалело. Ветер наотмашь хлестнул по лицу, выбивая из глаз невольные слезы. |