Онлайн книга «Гарем Ивана Грозного»
|
Первую царицу, Анастасию Романовну Захарьину. Глава 10
Тоска Что вижу я? Объяли меня волны смерти и потоки беззакония устрашили меня, цепи ада облекли меня и сети смерти опутали меня! Тоскливый, исполненный слез голос надрывал слух. – Тише, тише, батюшка! Лег, ну и лежи, и спи! Это уже был другой голос. Чья-то бледная рожа нависла над Иваном Васильевичем. Он испуганно отшатнулся: – Кто тут?! – Да я, Федор. Поспи, родимый. Закрой глазки-то. Иван Васильевич вслушался. Тот, мучительный, жалующийся голос утих. В больную голову с трудом пробилась мысль, что это был его голос, он сам пенял на свои страдания и одиночество кому-то неведомому, и вот гляньте – образовалась рядом душа живая: Федька, сын Алексея Даниловича Басманова, – с синими подглазьями, с выражением беспокойства на красивом изнуренном лице. – Федька? Ты один тут? – Оди-ин, – Басманов широко, словно молодое, усталое животное, зевнул. – Прочие вповалку спят. Иван Васильевич с усилием приподнял тяжелую голову. В глазах все плыло, но он обнаружил себя в просторной опочивальне – своей собственной. У двери на полу скорчилась чья-то могучая фигура. Даже в полутьме ударило пламенем по глазам. – Огонь, огонь! – Иван Васильевич испуганно заслонился ладонями. – Голова у человека горит! Федор меленько, по-бабьи рассмеялся: – Полноте, батюшка. Это Малюта Бельский, он отродясь рыжий, яко пламень. А поджары все погашены, пожары все потушены. Спи, спи. И я прикорну. Он приподнялся с ложа, на краешке которого сидел, но Иван Васильевич испуганно схватил парня за руку: – Не уходи. Страшно мне. Ляг тут, подле. Не уходи. – Воля твоя. Федька покорно вытянулся рядом. От него хорошо пахло молодым телом, еще чем-то пряным, тревожащим ноздри. Ладонь Федора легла на грудь царя, мягко поглаживала, пробралась под сбившуюся рубаху. – Велишь раздеться? – коснулся уха Федькин шепоток. – Озябнешь небось, – рассеянно ответил царь, недоумевая, что делает Федькина рука у него на груди. От медленных движений сделалось щекотно. Иван Васильевич вздрогнул. – Ништо! – шепнул Федька, и уху стало влажно от его губ. – Вчера небось не замерз. – Вчера? Иван Васильевич напрягся. Невозможно осознать, что душная полутьма, сгустившаяся вокруг, могла быть разделена на такие привычные слова: вчера, сегодня, завтра. Постепенно он вспоминал, что было еще третьеводни и какие-то времена раньше. Отчетливо всплыла картина гроба, плывшего над рыдающей толпой. А потом – провал. «Сокровище жизни моей, жизнь моя бесценная, солнце мое ясное закатилось… Силы мои ослабели, раны душевные и телесные неисчислимы, и нет у меня никого, кто исцелил, пожалел и утешил бы…» Сколько же дней прошло после похорон Анастасии? И что он делал эти дни? Неужто все время пил? – Давно я тут? – Уже неделя будет. – Неделя?! А где все? Люди где? Бояре? – Да ты их поразогнал, неужто забыл? – тихонько усмехнулся Федор. – Как начали они нас с тобой срамить, ты и размел всех по закоулочкам. Разбрелись по домам. Один Висковатый сидит в приемной как пришитый, все нудит: дело, мол, до тебя неотложное. – Дело? – При этом слове что-то шевельнулось в душе, ожило. Дело надо делать, дело есть дело! – Ну так покличь, если неотложное. – Да плюнь ты на него, сокол! Я ведь тут… Вкрадчивый Федькин шепоток так и вился над лицом, и в следующее мгновение царь ощутил на своих губах прикосновение молодых, бритых губ Басманова. Язык его вползал в рот, а руки… Иван Васильевич привскочил на постели, столкнул Федьку с постели, как надоевшую кошку. Тот шлепнулся, обиженно взвыв. Царь ошалело вглядывался в полутьму, ничего еще толком не понимая. – Неужто не угоден стал? – ныл юный Басманов, ворочаясь на полу и потирая зад. – То раком ночь за ночью ставил, Феденькой звал, а теперь – прочь, Федька? Эк ты переменчив, государь-Иванушка! Эти слова, которые так часто говаривала Анастасия, вдруг ударили по сердцу такой болью, что царь застонал в голос. Всполошенно подхватился спавший у порога рыжий человек, навис над ложем, пяля ясные, словно бы бессонные глаза: – Государь! Чего тут? Измена? – Прочь его, прочь… – бормотал Иван Васильевич, слабеющей рукой отстраняя ставший ненавистным Федькин запах. – И ты прочь… за дверь все! Не входить! Рыжий безропотно отступил к дверям, волоча за собой возмущенного Федора. Тот всего-то и мог, что махать руками, как подбитая птица крыльями: силища в рыжем оказалась неимоверная. Кончилось тем, что он пинком вышвырнул Басманова из опочивальни и обернулся с порога: – А, плюнь, государь! – Густой голос его гудел успокаивающе. – Оскоромился, опоганился – ну и хрен с ним! Всякое бывает, тем паче с горя, тем паче по пьянке. Федька – он ведь липнет, как банный лист, кого хошь в грех введет, куда до него блудне гулящей! С ним кто только не пакостился. Ишь, волю взял! Только вели – я у него, содомника поганого, все, что меж ног болтается, вырву да в окошко выкину. Ему это все равно без надобности! – Не надо, брось. – Иван Васильевич съежился на постели, потянул на голову одеяло. – Гони его в три шеи! А ко мне никого, никого, пока не велю. Понял? Ну, пошел вон. Погоди! Как бишь тебя? – Гришка Скуратов-Бельский. Только меня все Малютою кличут. Последыш я в семье… Последыш Малюта был поперек себя шире: росту саженного и в плечах косая сажень. [27] Иван Васильевич слабо улыбнулся в подушку: этот богатырь уж точно никого к нему больше не пропустит! Ни осудителей бояр, ни поганого содомника Федьку, ни зануду Висковатого… чего он там высиживает в приемной? Чего ему надо? Какую еще боль хочет причинить? |