Онлайн книга «Пиранья. Жизнь длиннее смерти»
|
Глаза были совершенно стеклянными. Случаются у людей такие состояния – и обычно причины бывают вескими, просто так, с бухты-барахты, в хлам не нарезаются… Мазур молча смотрел. Лаврик прошагал к столу той же деревянной походочкой, не глядя, ногой, придвинул стул, рухнул на него, подпер рукой щеку и старательно, вполголоса затянул: – Трансваль, Трансваль, страна моя, ты вся горишь в огне. Под деревцем раскидистым нахмурясь, бур сидел. Встает заря угрюмая с дымами в вышине… Трансваль, Трансваль, страна моя, ты вся горишь в огне… Замолчал, уставясь стеклянными глазами так, что Мазуру поневоле стало не по себе. – Ты чего нажрался? – спросил он. – У тебя водка есть? – произнес Лаврик куда-то в пространство. Мазур кивнул на присутствующую тут же бутылку итальянского вермута. – Водка, я имею в виду, – сказал Лаврик упрямо. – С градусами. Дай водки, будь другом. Пожав плечами, Мазур встал и пошел доставать из холодильника виски. Кажется, это был выход – пользуясь оказией, хлопнуть стакан и завалиться спать… Когда он вернулся, Лаврик сосредоточенно разглядывал микрофончик, вертя его за проводок двумя пальцами. – Это Вадька забыл, точно, – сказал он с пьяной убедительностью. – Вундеркинд. Ты что, с ним корешишься? Он же робот, его в «ящике» склепали к шестидесятилетию комсомола и к нам на доводку сунули, верно тебе говорю. Что он у тебя свои причиндалы разбрасывает? Неужто хватанул так, что из него микрофоны посыпались? – А при чем тут Вундеркинд? – спросил Мазур самым легкомысленным, насмешливым тоном. – Может, это твое хозяйство? – Не учи ученого. Это доподлинная «семерочка». Эс-гэ-семь. Последнее достижение и шаг вперед. У нас до сих пор старье – «пятерки», эс-гэ-эрки. Которые еще Малюта Скуратов королю Сигизмунду подсовывал. Точно, это Вадькины «семерки», зеленая оплетка, он при мне упаковку вскрывал, с одной оказией технику получали. Я по-человечески просил парочку, он сказал, самому мало… А тут разбрасывает, где не попадя, жмот… – Лаврик бросил микрофончик на стол, потянулся к стакану. – Ты что себе не булькаешь? – За что пьем? – поинтересовался Мазур. – За правосудие, – сказал Лаврик. – Неотвратимое и многоголовое, как гидра. За гидру правосудия. За эту блядь Немезиду, чтоб ей на ровном месте сифилис подцепить. Не за Фемиду, целку стебаную, а именно за Немезиду.. Твое! Он выплеснул в рот янтарную жидкость, не поморщившись. Совсем хреново, подумал Мазур со всем сочувствием, на которое в данный момент был способен. Когда хлобыстают, словно воду – сие неспроста… И посмотрел на микрофончики. В голове вдруг стала подгоняться мозаика. Это была дикая, сюрреалистическая, тошноту вызывавшая мозаика – но от всех этих эпитетов она не перестала выглядеть вполне реальной… В дверь осторожненько, деликатно постучали – совсем не так, как барабанят пришедшие с арестом. Обычно так давал знать о себе Али, но Мазур, откликнувшись, увидел на пороге Бульдога. Оказавшись на свету, адмирал словно бы попытался попятиться, узрев Лаврика, но после короткого колебания все же шагнул к столу. – А мы тут плюшками балуемся, знаете ли… – растерянно и виновато сказал Мазур, отчетливо сознавая, что чуточку грешен. Теоретически рассуждая, ничего не было преступного в стаканчике виски на сон грядущий, а что до практики – начальство для того и существует на свете, чтобы придраться к чему угодно. С одной стороны – все же не казарменное положение, с другой – постоянная готовность номер один… – Кирилл Степанович… – произнес Бульдог с несвойственной ему задушевностью. – Можно немножко? Мазур выпучил на него глаза – но исправно налил, и адмирал высосал виски почти так же, как давеча Лаврик. Лаврик тем временем ожил. Заголосил, поматывая головой в такт: – Эта рота наступала в сорок первом, а потом ей приказали, и она пошла назад. Эту роту расстрелял из пулеметов по ошибке свой же русский заградительный отряд… Лежат они, все двести, лицами в рассвет… Им, всем вместе — четыре тыщи лет… Лежат с лейтенантами, с капитаном во главе, и ромашки растут у старшины на голове… – Песенка, знаете ли, не вполне политически грамотная, – сказал адмирал осторожно. – Не наш душок. Все эти барды-бакенбарды... Лаврик не шевельнулся – только поднял на него остекленевшие глаза. И произнес лениво, неприязненно: – А кто это к нам пришел? А это его высокопревосходительство, цельный адмирал – какая честь, какая радость, обосраться и не жить… Мало мы вас стреляли в тридцать седьмом, вот что я тебе скажу, хомяк ты толстомордый, пидарас гнойный, крыса береговая, толстожопая, мать твою вперехлест и через клюз, и бабке твоей бушприт в задницу, выблядок позорный… Мазур, застыв в сторонке, ждал бури. Не родился еще на свете адмирал, который спустит такое капитану третьего ранга, пусть даже особисту.. Но гроза так и не грянула. Улыбаясь глупо и, такое впечатление, подобострастно, адмирал сказал: – Константин Кимович, голубчик, ну что уж вы так… Переутомились, я понимаю… – Мало мы вас шлепали в тридцать седьмом… – сказал Лаврик мечтательно. – Точно тебе говорю… Адмирал и ухом не повел, стоя с кривой улыбочкой на лице. Мазур решительно отказывался понимать происходящее. Какие поправки ни вводи на секретность, какие допущения ни делай, никак Лаврик не может оказаться при нынешнем раскладе старше Бульдога – что по видимой табели о рангах, что по потаенной. А меж тем Бульдог держался, словно нашкодивший юнга перед суровым боцманом. – Кирилл Степанович, – сказал адмирал, виляя взглядом. – Можем мы поговорить, без свидетелей? Мазур молча повернулся и пошел в ту комнату, где у прежнего владельца был кабинет – стол сохранился, массивный, с медными украшениями, пустые книжные полки – неподъемные, сработанные на века еще при королеве Виктории. Сам он здесь практически и не бывал, кабинет ему оказался совершенно ни к чему. – Перебрал Константин Кимович, – сказал адмирал. – Переутомился. Страна пребывания непростая, условия тяжелые… – Да, – сказал Мазур. – Не стоит обижаться на чекиста в таком состоянии… |