Онлайн книга «На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы»
— До завтра отойдут… Готовь бланку писать! Огурцов проснулся среди ночи от собачьего холода. Встал, огляделся. Не сразу и понял, где находится. Какие-то фитили горят, рядом храпит «последователь Шопенгауэра». Блестят под луной гладкие плиты монастырских дорожек. — Похмелиться бы… — зябко вздрогнул старик. — А эвона, — подсказали ему. — Иди к монахам. Только постучись в просвирную тишком. Поднесут, коли деньги имеешь… Побрел Огурцов в просвирную. Мати дорогая! Вот где рай-то: почти трактир, только подают не половые, а сами монахи. — Цыц-цыц, — говорят. — Не проговорись… И берут за полсобаки, вестимо, в два раза дороже, чем в «монопольке». Ладно, делать нечего. Так уж на роду написано. Только бы рубль не пропить — иначе зарока не дадут. Хлебнул Огурцов и определил: — Разбавлена у вас святой водицей… Рази ж это по-божески? Гляди-ка, и пробка не та! Кончилось это тем, что утром, когда погнали на зарок первую партию, дюжий монашек мстительно и грубо отставил Огурцова в сторону: — Ты еще не тверез. Опохмелись маленько — и приходи во святости… А деньги-то идут. То калачей прикупишь, то в просвирню заглянешь. Монахи и это учли: бойко торговали «заездами». Пьющему человеку обеда не надобно — ему бы только куснуть чего-либо, и ладно, сыт по горло. Мелхисидек был мужик с башкой, сам из мужиков вышел, сам крепко попивал смолоду, — он душу пьяницы на ладони держал. Знал он, что надобно просить за хлеб с Мышецкого, — пьяные люди, как дети малые, — себя не помнят. Зарок не пить лишь обостряет тягу к вину. Да и зарок-то ведь не на всю жизнь берется: иной и до города не сбережется — согрешит. Глядь, жена поедом жрет: — Опять бельма налил! Пошто мне мука дана? Эвона Пантелей-то Киковский — дал зарок, как обрезал… А ты? У-у-у… Только на третий день Огурцова допустили до зарока. Впускали в молитвенную партиями — по двадцать человек сразу, чтобы не чикаться с каждым. Читали отходную молитву. Иные плакали: им страшно было. — …и разрешаются! — закончил монах, стоя на крылечке. «Разрешенных» построили в очередь: — Тебя как? — Петров буду. Иван, значит. — Впервой? — Чево? — Впервой подвижничаешь? — До этого пили-с… — Гони рубль! — Пожалте. — Так. Дуй за бланкой! Каждому выдали по бланку, в котором все было перечислено по порядку: кто такой и прочее. Монастырь выпускал их из своих стен — они спешили по дороге, рассуждая: — Теперича — домой! — Баба ждет. Извелась, чай? — Ей-то што, бабе? Нам-то вот… — Тяжело, брат. Сосет, проклятая! — И чего это в ней есть — в водке-то? — Не говори, милок!.. — Ой, выпить бы! Сидельцы винных лавок встречали их еще издали: — Ну, как? Разговляться не желательно? Иные тут же и разговлялись. Иные терпели. Огурцов мужественно дошел до города. В присутствии его встретил Осип Донатович Паскаль. — А-а, сударь, — сказал он, — это вы на меня доносили? И он больно ущипнул старика. Подскочили другие: — Шпыняйте его, господа, шпыняйте!.. Ничего не понимая, Огурцов вышел на улицу. Добрел до первого трактира, придвинулся к стойке. — Федька, — сказал он, — плесни… И запил горькую. 9 Накануне этого дня Сергей Яковлевич Мышецкий сидел в своем кабинете, дверь растворилась, и на пороге появился лощеный франт Пшездзецкий, когда-то встречавший его на въезде в Уренскую губернию. «Секретарь сенатора Мясоедова, он, кажется, сделал неплохую карьеру?..» — Витольд Брониславович? — сказал Мышецкий, напрягая память и поднялся навстречу новой бюрократической звезде. Пшездзецкий небрежно уронил на стол свой ярко-зеленый портфель, на котором блестела платиновая дощечка с надписью: «От благодарных сослуживцев». — Что вы тут натворили, князь? — спросил чиновник. — Это ревизия? — Пока еще нет. Только предварительная комиссия… Со стороны депо простучало двумя выстрелами подряд. — Стреляют? — поежился Пшездзецкий. — Иногда, — мягко улыбнулся Сергей Яковлевич. Витольд Брониславович был строго официален. Покопался в своем портфеле, сказал: — Знаете, сколько накопилось на вас доносов в министерстве со дня вступления вами в должность? — Догадываюсь, что немало. — Сорок восемь… — О-о, — сказал Мышецкий и потер заболевший висок. — Что с вами? — Болит. Вот здесь. — Ваше положение серьезно, — продолжал Пшездзецкий. — Я хотел лучше. Только лучше… — Князь! — пресек его чиновник. — От вас никто не требовал делать лучше. Вам было предоставлено лишь право строго следовать букве законности и порядка! Полюбуйтесь… Пшездзецкий предъявил ему состав обвинений. Как и следовало ожидать, ничего не забыли, от изгнания Паскаля со службы до последней забастовки — все было учтено и взвешено. — Я даже не буду читать, — отмахнулся князь. — Здесь восемнадцать пунктов, и мне в любом случае не оправдаться. — Что это у вас за коммуны в степи? — вдруг спросил Пшездзецкий. — Ваши неуместные поселения особенно взволновали министерство! — Было бы глупо, — ответил Сергей Яковлевич, — подозревать меня, будто я исходил из каких-то социальных учений. Просто я учитывал местные условия. — Почему у вас такие ненормальные отношения с предводителем дворянства Атрыганьевым? Борис Николаевич — человек вполне умеренных взглядов, служил в лейб-гвардии… Сергей Яковлевич, ничего не ответив, отошел к окну, за которым пролетел однажды мужик, словно приколоченный к распятью. — Я не виноват, — сказал он тихо. — Если кто и виновен, так это бывший губернатор Влахопулов и губернский жандарм Сущев-Ракуса… Оба они, к сожалению, покойники! Стало на миг тошно от собственной низости, и он махнул рукою, словно открещиваясь ото всего на свете: — Без працы не бенды кололацы! Брови Пшездзецкого круто взлетели кверху: — Князь, вы знаете польский? — Нет, — повернулся к нему Мышецкий лицом. — Но сейчас вы что-то сказали… Сергей Яковлевич прошелся вдоль кабинета, задумчиво поправил носком ботинка вздернутый краешек ковра. |