Онлайн книга «На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона»
Железный лом опустился над ним, и все сразу померкло. Прощай, уренский острог, прощай и ты, шантрапа несчастная… Сверкала на груди убитого медаль — за героическое сидение на Шипке!.. I — Гайда, гайда! — разносился над городом вопль опричнины… Пряча под гимназической шинелью простреленную руку, Боря Потоцкий явился в Народный дом пораньше. Осмотрел выставку, потолкался в библиотеке, где сидели с газетами в руках пожилые рабочие. — А как здесь Совет найти? — спросил он. Ему показали. Боря постучал в двери, спросил: — Простите, а товарищ Хоржевский — что, разве в отъезде? — Придет еще. А вам, молодой человек, зачем? — Поговорить надо. — Личное? Или общественное? — У меня сложно, — ответил Боря. — И то и другое, все вместе! — Тогда подождите, юноша… До комнат Народного дома из соседнего собора доносилось стройное пение церковного хора — Николин день на Руси издавна посвящен благолепию. Боря спустился в буфет, пил шипучий лимонад, курил дорогую папиросу с золотым ободком на мундштуке, ощущал в кармане привычную тяжесть оружия (без которого — ни шагу) и думал о предстоящем разговоре… Конечно, Казимир — после всего — может послать его ко всем чертям и будет прав. «Червяк!» Но лучше все-таки поговорить: повинную голову и меч не сечет… Двери в буфет распахнулись, влетел парень: — Боевиков здесь нету случайно? — Обвел людей бешеными глазами, убежал. Медленно и тягуче, словно пухлое тесто, наплывал из громадной бадьи города слух — слух о погроме. Слышались песни и вопли. Уже слышались! Но ласково светило яркое зимнее солнце, в инее и серебре стыли под окнами тонконогие березки, закарканные черными воронами. Боря допил лимонад, снова поднялся в Совет: нет, Казимира еще не было. Советчики глянули хмуро, спросили: — Молодой человек, оружия нет? — Нет, — соврал Боря на всякий случай (чтобы не отняли). — Жаль, — ответили ему… Народный дом наполнялся людьми. Боря, как посторонний, приткнулся к стенке, покуривал. Ему нужен был Казимир, только Казимир: он приобщил его к партии, пусть он и рассудит… С треском разлетелось зеркальное окно, — потянуло морозцем. В проеме дверей показался Извеков: — Ребята! Во где она… политика-то! Прямо груздочком… Боря скинул с плеча шинель. Левая рука его болталась на перевязи материнской косынки. «Бедная мама! Как она плакала…» — Товарищи! — крикнул Боря. — Все наверх!.. Я останусь один! Быстро, товарищи, укройтесь… А я приму их на шпалер! Первый выстрел, второй… Безбожно, без жалости, как в бою. Жизнь снова обретала мотив, — мотив революции, и кто-то дружески встал за спиною Бори: товарищ. — А тебе чего? — спросил Боря, не оборачиваясь. — Не сердись, — ответил товарищ, — может пригожусь… Стройный и юный, в гимназическом мундире, узком в талии, Боря стрелял и думал о Казимире: «Примет? Или… отвергает?..» Серебристый от инея рысак вынес губернаторские санки на площадь. Чиколини почти свалился с запяток: — Но при чем здесь я? Почему один я? А где же капитан Дремлюга? — Сбегайте в собор, — велел князь. — Пусть прекратят службу. И никого из собора! А духовенство — сюда, на площадь… Чиколини убежал. Сергей Яковлевич, не отходя от саней, наблюдал издали, как занимается пламя над Народным домом. Горело сейчас нечто новое — не министерство, не трактир, не жилище… И погибали, корчась в жаре, драгоценные Петины листы. Всю жизнь собирал! Человек собирал человеческое! От Рембрандта до Дюрера. Теперь все это — прах и пепел… Ветер сорвал с кровли красный огненный лист железа, понес его над городом с тонким воем и свистом. — Где пожарные? — кричал Мышецкий. — Где Дремлюга? На площади, среди искр, бегал Иконников-младший — гласный. — Люди! — голосил он. — Там еще остались люди… Сергей Яковлевич пихнул кучера с козел: — Позови мне гласного города… — Там люди, князь, — подбежал Иконников, — они лезут из огня по трубам, их убивают… Мы же — люди, где жалость? — Я слышу выстрелы, — сказал князь. — Кто это стреляет? — Говорят, какой-то гимназист… Наверное, из боевиков! Путаясь в длинных рясах, бежали священники с крестами, развевались длинные бороды, строго глядели на пожар их скорбные лики. — В Николин день, — плакал один, — в Николин-то день… Мышецкому было не до церковного календаря. — Усмирите словом! — категорически велел князь… Но черносотенцы священников отшибли, одному проломили голову. Умные да хитрые делали так: брали из Народного дома мебель и выходили под видом обираловцев. Таких погромщики не трогали, приняв за жуликов; остальных добивали крючьями и палками… Возле саней губернатора появился Борисяк. — Сейчас, — сказал, задыхаясь от дыма, — сейчас все кончится. Цепью боевики пошли вперед. Стреляли прямо по спинам. После них оставались лежать на снегу громилы. С лошадиным ржаньем и звоном подъехали пожарные колесницы, стали раскатывать рукава. Кружились в воздухе, оседая серыми хлопьями, сожженные книга рабочей библиотеки. Сергей Яковлевич бросил шубу в сани, пошел наводить порядок. В одном мундире, с орденами — по случаю Николина дня… — Насос! — крикнул брандмайор. — Качай! Вода брызнула из рукавов: все шланги были разрезаны. Мышецкий клином вошел в толпу, крича в сторону черной сотни: — Если сейчас же не сдадитесь в руки властей, то я… Громадный булыжник ударил его в лицо. Позлащенный мундир князя осыпали искры и сажа. А из-под мундира торчал ключ камергера его императорского величества… Губернатора подняли и увели; слезы мешались с кровью. Под выстрелами боевиков, оставляя убитых и раненых, Ферапонт Извеков отводил свою банду на задворки. Попутно завернули в лавки, взяли жратвы и водки, чтобы потом «спрыснуть». Попутно, своротив замок, опричники завернули в типографию. К печатному слову они относились с превеликим уважением… Человек на костылях, стоя посреди лестницы, преградил им дорогу, крича, чтобы кого угодно, только редакцию не трогали бы. — А ты кто есть? — спросили калеку. — Наборщик. А ты… — Бей! В набор его! Потом разберемся… — Бью, — ответил наборщик и выстрелил кому-то прямо в рот. Калеку тут же убили, ворвались в комнату редакции, где редактор стоял за столом, заранее подняв руки. Заговорил сразу: — Направление «Ведомостей» строго официально. А во всех допущенных мною ошибках виноват его сиятельство — губернатор и князь. |