Онлайн книга «На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона»
— Значит… бойкот? — Выходит, так: бойкот. Навел порядок на своем столе, захлопнул чернильницу, спросил: — А как относится к этому Ениколопов? — Лично ему — плевать! Но эсеры тоже за бойкот думы. — Странно… — задумался Мышецкий. Странно было еще и потому, что при встрече с акушеркой Корево он высказал ей свои сомнения в отношении бойкота думы Советом, и женщина вдруг перешла на его сторону — на сторону губернатора. — Бойкот — это ошибка, — толковала Корево, — и я не понимаю, как и вы, к чему бойкот? Когда больно — кричат… Необязательно кричать в трубу, можно и в щелочку: кто-нибудь да услышит! — Впрочем, — ответил ей тогда Мышецкий, — пусть, меня это не касается. Я — губернатор, а следовательно, должен быть скалой, о которую пусть разбиваются все течения… Акушерка посмотрела на него чересчур внимательно: — Ведь это не ваши слова, князь… Кто это сказал? Сергей Яковлевич прикрыл свою неловкость смехом: — Булыгин — великий человек: его уже цитируют все губернаторы, в том числе и ваш покорный слуга, князь Мышецкий. — Нет, — ответила Корево, — это не Булыгин! — Но слышал я их именно от министра Булыгина! — Значит, министр тоже перенял их от кого-то… А от кого? Я что-то читала, постойте — вспомню… Вот! Я вспомнила: так наставлял губернаторов сам император. И вы, Сергей Яковлевич, повторяете слова самого царя… Мышецкий не смутился. — Знаете, — сказал, — жизнь такова, что всегда приходится кого-то повторять. Боюсь одного… Очень боюсь, как юрист! — Чего же? — Военно-полевых судов. А они уже появились. Пока, правда, стихийно. Но боюсь, как бы их не узаконили. Женщина помялась, зябко дернув плечами: — На обыденном языке это все равно — смертная казнь. — Да! — ответил Мышецкий. — Но язык правоведа не повернется, чтобы назвать казнью простое убийство. Последним в России был казнен Каляев — теперь начинаются убийства! Смерть не по закону, а лишь по усмотрению носителей погон. Это есть нечто чудовищное! Сидит там за столом блистательная «троица», тупая и жадная, двери заперты, публики нет, адвоката нет, журналистов нет… А что есть? Только сила машины — безмозглой! Мясорубка! Так, мадам… Корево повернула к нему свое лицо — мокрое от слез: — Это пройдет. Но вы… вы опасный человек! — Для кого? — поразился князь. — Почему? Что случилось? — Потому что вам, князь, нельзя говорить так. Вы для меня всегда были, простите, маленькой точкой… Где-то очень далеко! Там, где навсегда сходятся, воедино печальные рельсы… — А — сейчас? — спросил ее Мышецкий почти в надежде. — А сейчас, именно после этих слов, вы быстро увеличились. И стоите рядом. Вы кого-то раздавите на своем пути! Как страшная тяжелая машина, как экспресс, который никогда не останавливается возле маленьких и забытых всеми полустанков… Мышецкий был донельзя обескуражен: он никак не ожидал, что его протест противу казней военно-полевым судом вызовет такую сложную и непонятную для него реакцию в этой женщине, мимо которой проносится, как экспресс, его путаная губернаторская жизнь. — О чем вы плачете? — спросил он растерянно. — Не надо, милая госпожа Корево… Что я могу сделать для вас, скажите? Мои слова — не только слова. Пусть город составит коллективный протест против смертной казни в России, и я, князь Мышецкий, торжественно подпишу его первым. Посылайте его куда угодно — я не беглец своих слов. Но ваших слез, простите, так и не понял… Вечером, волоча в опущенной руке широкий газетный лист «Московских ведомостей», князь Мышецкий поднялся по лестнице наверх — к столу, к лампе, к одиночеству, к подносу с бутылками. Какой-то досужий офицер, герой Маньчжурии, писал: «…напрасно нас пытаются уверить, что революционеров много. Нет, их всего — тысяча-другая! Дурную траву с поля вон! Если государственная власть не приложит мудрости этой пословицы к своей политике, тогда несчастная Русь не перестанет зарастать бурьяном революций. Пора снять маски, пора опустить забрала перед боем. Для власти, владеющей военной силой, не остается иного пути, как прозреть, вступая в открытую борьбу — огнем и мечом — против тайного всеобщего врага…» Такие заявления в печати были не редкость. И не эта бугада поразила князя Мышецкого, — бугада была подписана, словно вызывая на поединок. «Граф Анат. Подгоричани» — стояла подпись внизу… «Жаль… Почему бы ему и не погибнуть на Фейчшулинском перевале!» Гори, гори, моя звезда, Звезда моя — вечерняя, Ты у меня всегда одна… Возле окна, с рюмкой в руках, он отыскивал на уренском небосводе, черном и глубоком, свою звезду… Не находил! Из губернии стали удирать дворяне. Движение же поездов было в руках мастеровых депо, и деньги за проданные билеты поступали в кассу революции. Однако связь с Казанью через Тургай была прервана. — До решения Совета! — объявил Борисяк… На вокзале, замызганном и нетопленом, слонялись одичалые фигуры уренских дворян: князя Тенишева, Батманова, Алымова, Каськова и прочих — с чадами и домочадцами. Шампанское в ресторане вокзала кончилось, и подвоза из Тургая не предвиделось. Ели жареных цыплят, взятых на дорогу, вытирали руки о вощанку и ругали Совет. Кончался и коньяк — дело плохо: все приуныли. — Власть Советов до добра не доведет, — говорили дворяне. — Сколько же можно нам терпеть, господа?.. Каждое утро фейерверком взлетал слух, что поезд будет, и возле окошечка кассы выстраивалась суетная очередь. Скоро на вокзале расселился целый табор людей, жаждущих покинуть Уренск, но жестокий Совет поезда не давал. Тогда была составлена депутация к губернатору, которую Мышецкий и принял в своем кабинете. Ему говорили то, что он и сам знал — даже лучше депутатов: о манифесте, дарующем свободы, в частности — и свободу передвижения, о демократии и насилии над человеческой личностью… Князь молчал, слушал, рассеянно считал галок — Господа, — ответил, — вполне понимаю вас. Но великие потрясения всегда и во все времена отмечены рядом неудобств. — Не хватит ли нам, сударь, великих потрясений? — сказал нервный князь Тенишев, а толстый Батманов добавил: — Тьфу! Вот как — по горло сыты… — Как же пройдут без вас, господа, дворянские выборы? Господин Атрыганьев, отныне перейдя к партийной деятельности, и сам просит избавить его от должности предводителя… Не понимаю: к чему это бегство? Заверяю вас честью: у нас баррикад не будет! В этом Мышецкий был прав: Уренск баррикад не знал, да они и не нужны были рабочим, благо власть сама шла на попятный, быстро сдавая свои позиции. Дворянство же, верное заветам предков, оставалось непреклонным — требовало паровоза и вагонов. |