Онлайн книга «На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона»
— Видите ли, — быстро заговорил арестант, — я сионист-социалист и стою на платформе полного возрождения великой еврейской нации! Довольно блуждать в изгнании, вызывая презрение у одних или обидную жалость у других. Пусть гении великого еврейства — все эти Спинозы, Рубинштейны, Гейне, Мендельсоны, Левитаны и Антокольские расцветают у себя дома, на своей земле, а не на чужбине. И вот тогда великое еврейство заговорит на весь мир… Мышецкий резко пресек речь сиониста: — Господин Фейгин, за Мендельсона я не ручаюсь. Но ни Левитана, ни Антокольского я вам никогда не отдам. Они принадлежат русскому народу. Да вряд ли и они согласятся, послушав вас, порвать с Россией, которая и определила их творчество… Закройте! Лязгнул один замок, заскрежетал другой. — Степан Гулькин… подследственный… антимилитарист. Держась за спину, поднялся с тюфяка робкий и тихий дедушка. Седой — как лунь. И приставил к уху ладошку, такую корявую и широкую, как лопата. Исконный русский хлебороб! — А вшей нетути, — сказал князю он ясно. — Ишо вчера приходили. Искали. Вот клопики — те да, иной час мелькают… — Дедушка, — спросил его князь Мышецкий, — за что вы, дорогой мой, сидите здесь? Скажите честно: что вы сделали? Старик крестьянин горестно затряс белою бородой: — Кабы знать мне, сынок, за што сиживаю? А то ведь нихто и не скажет по-людски. Какое-то слово мне приписывают. А я, вот крест святой, таких слов николи и не говаривал… — Подстрекал своих односельчан, — подсказал из-за спины князя Шестаков, — чтобы отказались идти на военную службу… — Верно, — подхватил дедушка. — Про то самое баял на сходках. Потому как Пония там якая-то завелась. А што она нам, Пония-то эта самая? Нешто и без Понии не проживем? — Все понятно, — сказал Мышецкий. — Закройте! Еще одна камера. — Федор Зайцев… семь лет… Встать! Губернатор идет! — Ничего, сидите, — сказал Мышецкий, ступая через порог. — Что вам поставлено в вину, сударь? — Забастовки, — ответил Зайцев сумрачно. — И — все? — Ну, и… боевые дружины. Тоже! Князь немного потоптался — спросил, ради вежливости: — Не желаете ли что-либо выразить? — Нет, — сказал Зайцев, улыбнувшись. — Да и какие могут быть претензии, господин губернатор? Я ведь знал, на что иду… Ну, поймали. Ну, посадили. Так что? Хлопнула дверь, провернулся со скрипом ключ. — А здесь кто? — спросил Мышецкий. — Гляньте… резерв, — пояснил Шестаков. Сергей Яковлевич задумчиво шагнул в пустую камеру, оглядел серые тусклые стены. Гвоздем, ногтем, осколком стек-па вырезали «политики» печальные надписи: «Иду на кару. Головей»; «Своякин провокатор. Передай по этапу»; «Про-душегубам!» В глазах было пестро от этих надписей, то вызывающих, то жалобных, и вдруг резануло знакомое имя: «Кобзев-Криштофович, умер…» — Закрасьте стены, — велел Мышецкий, выходя прочь из этой клетки. — И откройте, капитан, снова камеру двадцать первую! Открыли. Снова встал перед ним седой крестьянин, никогда не произносивший этого слова «антимилитаризм», но всем своим природным нутром почуявший беду на полях далекой Маньчжурии. — Выходите, дедушка, — сказал ему Мышецкий. — Чось? — спросил тот, делая ладошку к уху. — Вы свободны, отец мой… — Как можно? Князь! — брякнул ключами смотритель острога. — На мою ответственность, — возразил ему Мышецкий. — Но господин уренский прокурор… — Пешка! — выпалил князь, сразу раздражаясь. — Не беспокойтесь: я улажу с ним лично этот глупый вопрос, как правильно понимать настроения антивоенные… Выдайте деду его тряпки! Мышецкий и сам понимал, что поступает в данном случае противу закона. Но… что делать? Не сидеть же деду — просто вот так, целых два года, из-за глупости правительства! Совсем неожиданно Мышецкий рассмеялся, и Шестаков посмотрел на него с удивлением: — О чем вы, ваше сиятельство? — Да так… Соответственно вспомнилось, мне одно изречение относительно законности. Боюсь, что вы капитан, не поймете! — Отчего же? Мы — поймем… — Законность, — ответил Сергей Яковлевич, — никогда не проникала в Россию, но оставалась по отношению к ней в положении касательной линии. Зато к России, капитан, проведено множество научных тангенсов. Перпендикулярно же в нее проникала только одна безалаберность… Вы поняли? Шестаков почесал за ухом, натянул на лоб фураньку. — Это как же на Степана Гулькина перенести? — Выпустите деда. Вот и все… Старый крестьянин не благодарил, не плакал. Только улыбался солнышку, задирая кверху белую бороду. Сергей Яковлевич застыдился и сунул ему в руку пять рублей. «На дорогу», — бормотнул. Дед по-мужицки бережно расправил мятую лазоревую бумажку. — Откупное, што ль? — спросил он внятно. — Ну, и ладно! За грехи ваши да за страдания мои… Так и быть — возьму! Проехав по Уренску, князь вернулся в присутствие. — Как-то странно, — сказал Мышецкий, расхаживая по кабинету. — Все говорят, что меня ждали, ждали… Вот я и прибыл, а что-то незаметно особой радости по случаю моего прибытия! — Погодите, князь, — посулил Огурцов. — Еще навалятся… — Ну-ну, посмотрим. — Раскрыл блокнот, записал: «Прокурор, разговор о милитаризме». — Какие еще дела? — спросил. — Мужики, говорю, ждут. Жеребцовские. — А-а, — вспомнил Мышецкий. — Мне лень к ним спускаться, пусть они сами поднимутся ко мне… По тому достоинству, с каким предстали перед ним мужики, Сергей Яковлевич верно определил, что крестьянская сходка выбрала самых толковых ходоков, самых разумных и степенных. Князь вышел из-за стола, возвышаясь посреди кабинета. Не спеша кивнул. — Итак, чем могу быть полезен, любезнейшие сограждане?.. Выяснилось, что село Большие Малинки, где стояла усадьба господ Жеребцовых, земельно богато — леса, пахота и покосы, все есть. Но все это лежит под спудом: Жеребцовы довольствуются лишь доходами, которые им представляет с имения жулик управляющий, а мужикам — ни пяди! Ни пяди им — хоть пропади… — Слыхано ль дело? — говорили Мышецкому ходоки. — У нас скотинка под весну так худа, что в стойлах подвязываем, как бы не пала. А он косить не дает на пожинках, и трава, сударь, так и мокнет без толку. Лесок барин себе на дрова рубит, а нам избенку подправить нечем: черкесы эти засекут, коли щепки на дворе увидят… Эх, — заговорили мужики все разом, — кабы это именьишко да — к рукам! Не обобраться бы доходу с ево! Мы бы сами, сударь, платили ему боле, нешто он ныне имеет. А то ведь совсем в нищету вогнал… Раньше куды-ы как легше было житье! |