Онлайн книга «Через тернии - к звездам. Исторические миниатюры»
Нащокин был нетерпелив, и за спиною Пушкина разом дружно захлопали пробки. Перехватив бутылку из рук лакея, Павел Воинович, деловито и со вкусом, сам наполнил бокалы. – “В известной Демута отели, – читал он, шепелявя, – берут с нас пятьдесят рублей. И то за мягкие постели. За кофе же, обед и чай…” Как дальше? – “Особой платой отмечай”, – смущенно закончил за него Куликов. – Произведение пера моего. Но это я так… балуюсь. Бокалы сдвинулись, расплескивая пену. – Воиныч! – попросил Пушкин. – Отвори окна, жарко. – Изволь, душа моя, изволь… Нащокин распахнул окна, и в номера гостиницы Демута ворвался со двора оглушительный гомон рабочей артели. – Шумно ж, брат, – поморщился князь Эристов. – Неужели мы мужиков не перекричим?.. И началось – посреди дружеского пиршества – негласное соревнование господ в гостинице и мастеровых во дворе Демута. Друзья рассыпали каламбуры и анекдоты, а снизу, из прожаренной солнцем котловины двора, била кверху фонтаном, взрывая их тонкие речи, крепкая разноголосица мужиков. – Это как понимать? – долетело в номер. – Кирпич от положения красу обретает. Ты его вот так ложи – не глядится. Фасона нет. А бочком оберни – он тебе и зафорсил… – Закройте же окна, – рассердился Данзас. – Слова не дают сказать… мммерзззавцы! Пушкин поднялся из-за стола с бокалом в руке: – А я их отлично понял… Кирпич, как и слово, пронизанное рифмой, тоже можно складывать в дивные поэмы. Нащокин поднял бутылку – солнечно и радостно она отразила в прохладной глубине яркое сияние летнего дня. – Сашка, – заорал он, – черт такой, пей! Будешь ты пить или нет сегодня? – Погоди, цыган. – Пушкин облокотился на подоконник и свесился наружу, болтнув ногами… Внутри двора броско краснел кирпич, сваленный грудою. А поверх ее восседала компания каменщиков – босых и радостных. Тут же стояло ведро с вином да ходила по рукам громадная миска с крошеной говядиной. – Тоже гуляют, – блеснули из-за плеча зубы Пушкина. Здоровенный каменщик с рыжими (под масть кирпича) волосами, что были перехвачены ремешком поперек черного от загара лба, горланил больше других. – Ты меня тока не огорчай, – раздавалось во дворе, – и я тебя тоже завсегда уважу… Пушкин с ногами взобрался на подоконник: – А ведь сегодня день Петра и Павла… Теперь я точно знаю, что там – именинники… Вон, орет рыжий! И, высунувшись в глубину двора, Пушкин окликнул рыжего: – Петра! Здравствуй же… Мужик заерзал глазами по демутовским окнам. Заметил Пушкина в окне, и лицо его расцвело в хмельной доброте. – Ты меня, што ли, барин? – спросил он гулко. Пушкин приподнял бокал: – Тебя… с ангелом твоим! Мужик с радости схватил ведро, запрокинув его над бородатой пастью. На смуглом животе его заголилась рубаха. Обнажился средь мускулов пупок. Пушкин тоже пригубил бокал, посматривая с хитрецой на друзей в комнате. – Твое здоровье, Петра, – сказал он. Каменщик смахнул по губам рукавом рубахи: – Во, мы каки, барин… А за поздравку – спасибо! – Постой, – остановил его Пушкин, – а где же Павел? Задрав головы, охотно загалдели все каменщики: – Здеся! Отлучился Павел-то наш… недалече туточки. Сейчас, барин, вернется и Павел. – А куда же он делся? – Да вестимо, куда – в кабак! – загоготал Петр, тряся над собой пустое ведро. – Вишь, посуда-то вся обсохла… И вдруг он пристально всмотрелся в резкие черты поэта. – Барин, – окликнул он Пушкина снизу двора, а в голосе его проступила какая-то душевная тревога. – Эй, – отозвался ему Пушкин с высоты. – А почем ты меня знаешь-то? Пушкин сделал друзьям знак рукою, чтобы ему не мешали, и сложил возле темных губ ладони: – Петра, Петра! Я ведь и матушку твою знаю… Мужик сбежал с груды кирпичей, встал под самою стенкою. – Да ну? – спросил тихонько. – Батюшка-то ведь твой помер, – сказал ему Пушкин, не то спрашивая, не то утверждая. Каменщик истово перекрестился: – Царствие небесное… помер. Правда… Неожиданно мужики воспрянули с груды кирпичей: – А вот и наш Павел идет! Петр подмигнул Пушкину снизу двора: – Сейчас мы вместях за помин отца мово выпьем! Из подворотни Демута вбежал на двор молодой парень. У самой груди его плескалась большая бутыль с вином. – Павел, – сказал ему сверху Пушкин, – неси скорее. Мы тебя тут заждались. Да и с ангелом тебя – прими, брат… Павел в полном обалдении уставился на незнакомого господина в окне. Вскарабкался босыми пятками на кучу кирпичей, и, не сводя с Пушкина глаз, он зубами выдернул из бутылки пробку. Было слышно, как он спросил каменщиков: – Это кто ж такой будет? Барин? Али еще как? Мужики, сбившись в кружок головами и часто кивая в сторону Пушкина, что-то растолковывали ему. Снова пошла по рукам миска с говядиной. Опять поднялся во весь рост рыжий гигант Петр, и ярким солнцем вспыхнула его голова на фоне золотистых, как буханки хлеба, кирпичей. – Эй, барин! Стал-быть, ты и наше Киково знаешь? За спиною Пушкина раздался хохот друзей, и Нащокин потянул поэта прочь от окна – обратно за стол: – Не позорься, Сашка! Врать ты хотя и горазд, но в Киково-то не бывал ведь, друг любезный, и не бывать тебе… Но Пушкин снова крикнул в гулкий колодец двора: – Киково-то? Еще бы не знать… у самой речки! – Верно, у речки, – обрадовался Петр. – А ваша изба, почитай, крайняя! И даже заплясал внизу Петр, крайне счастливый, что встретил в столице земляка: – Третья от околицы, барин… верно! Уж ты окажи милость, откедова ты все про меня знаешь-то? – Чудак! – отвечал Пушкин. – Был я с твоим барином на охоте недавно, уток славно стреляли… – Так, так, так, – закивал каменщик. – Ну, и дождь пошел. Гроза! Вот и зашли мы с ним в избу к старушке твоей… Даже с высоты было видно, как изменилось лицо Петра: – И ты, барин, выходит, старуху-то мою видел? – Видел, Петра. Разговаривал. – Ну и, выходит, что… жива она? Пушкин, опечалясь, поставил бокал на подоконник: |