Онлайн книга «Слово и дело. Книга 1. «Царица престрашного зраку»»
|
— Тебя почто в сказке не указано? Ты откель таков? — Да его забыли, — вступились мужики. — Он старичок тиха-ай. Когда сказку ту писали, он тиха-а сидел. Его и обошли люди письменные. Дедушка тиха-ай… Тут офицер палку взял и пошел всех по спинам молотить: — Долго мне тут мерзнуть с вами? Или вы беглых кроете? А может, тихого-то того уже давно ищут? И улыбался дедушка Карп — беззубый, глухой и тихий. Захар Шустров (богатей) плечом вперед подался. — Погодь бить-то! — закричал офицеру. — И пошто старичка убогого тронул? Говорим тебе: нашенский он, тыртовский… Взяли солдаты трех бобылей-мужиков. Для начала поздоровее выбрали. Привязали к тыну, заголили им спины белые. — Начинай править, — сказал офицер и отошел… Мирон Аггеевич велел хрену из погреба принести и стал хрен тот нюхать. Он крики людей слышал, и ему худо было. Тыртов знал наперед, что, сколь ни правь, а взять с мужиков его нечего. Невесткам своим, что притихли, сказал дельно: — Несите мне «Вертоград Прохладный», я честь буду… Принесли книгу, свечой закапанную, «Вертоград Прохладный» называемую (в той книге были «врачевские вещи, ко здравию человечества полезные»). Мирон Аггеевич, под крики правежа, листал затерханные страницы. Прочел, как молитву, — с плачем: «Аще кого биют на правеже с утра или весь день, той да приемлет борец-траву сушеную и парит его в щах кислых, и в тую ночь места битые теми щами кислыми с борцом-травою на себя кладет изрядно». Отбросил помещик книжицу, велел невесткам: — Чего воете-то? Иль не знаете, что делать вам? Варите щец тех поболее, всяк рваный будет ныне… Завечерело уже, и Захар Шустров сказал в ухо дедушке Карпу: — Ступай домой, старче! На тебя глаз вострят… — Чо? — спросил старик. — Ступай до дому и спрячься. Ты — лишний! — Лишний?.. Ну-ну! — И тихо-тихо убрел куда-то. Тут мужики, от боя ослабев, привели жеребят спрятанных. Офицер оценил их и крикнул: — Того мало! Ради бедности вашей, два рубля скину, а с вас ишо будет сорок четыре с гривнами… То недоимочно! Снова взлетели палки: — Во имя отца и святого духа… — Аминь! — стонала деревня Гнилые Мякиши. И падала в ноги уже не офицеру, а — Захару Шустрову: — Родненький, у тебя ж скоплено. Пострадай за обчество. Ведь забьют бобылей… Смягчи сердце-то! Богатей рвал от баб полы своей шубенки: — Бог с вами, земляки! Откеда у меня? Офицер вытер рукавицей усы от инея, послушал ругань. — Крепче бей, — сказал. — Кажись, до завтрева выправим здеся да в другие деревни пойдем, где посытнее… И ползла деревня вслед за богатеем: — Што хошь проси потом с нас… А сей день выручи! Жалко было Захару расставаться с деньгами. Но все же он решил спасти земляков. Бойко застрелял лапотками по снегу куда-то на задворки деревни и там — пропал… Испугались тут мужики — не сгинет ли совсем? Но Захар Шустров уже выскочил, словно черт, посередь улицы самой. Трахнул перед офицером горшок старый, из земли выкопанный: — Сколь лет содержал… Все прахом! А меня лихом не поминайте, мужики и бабы… сбегу! И снова на Низы в гулящие люди подамся… Древком протазана треснул офицер в горшок, звонкий с мороза. В куски распался он, и покатились по снегу деньги. Озябшими синими руками офицер пересчитал их, после чего сказал: — А, мать вас всех… опять мало! С ваших тягл ишо осталось рубль с полтиной. Одначе так, мужики: темно уже стало, чего не доправили сей день, то завтра править станем. А солдат моих по дворам разведите и кормить их обязаны… Сам же он из деревни в гору поднялся, понюхал в сенцах: — Кажись, щами пахнет? Дадите ль похлебать?.. Потом и спать легли. И крепко спали, только Мирон Аггеевич ворочался. А утром глянули — тишина в деревне. Не дымит она, почернела. За околицу же следы тянутся — санные. Завыл тут помещик, в ярости офицера за грудь хватая: — Разоритель ты мой! Убегли все… Чем жить-то я стану? Сыночки на службе морской пропали, один я с бабами, старый… Но офицеру было не легче: его ждал суд, скорый и свирепый, ибо деревня Гнилые Мякиши ушла с его солдатами вместе. — Где мужики мои? — плакал старый барин. — Солдаты-то., иде же они? — убивался офицер. Скинулись вниз, толкали двери избенок: — Пусто… пусто… Ай-ай! Висели над порогом черные пятки. То остался на родине дедушка Карп — тот, что был лишний. И в сказку ревизскую не вписан. Но дед лишним не пожелал быть. И повис над порогом избы своей. Он был очень-очень старый — еще царя Михаила помнил. А при царе Михаиле тоже правежи были… Теперь правнучке его, императрице Анне Иоанновне, нужны были деньги для праздника вечного, и так она собирала с народа недоимки. А все это и называлось — правеж… «Гнилые Мякиши, где же вы?» «Мы на тихой речке когда-то стояли…» * * * Карьеру делать по-разному можно. И способов к тому — не счесть! Михаила князь Белосельский на селе Измайлове, среди прочих кобелей, тешил Дикую герцогиню. А за бойкость любовную она ему подарки разные делала. Деньгами, а чаще припасами для дома. Вот и сегодня сбирался князь бойкость свою выказать. Сыскал он на Плющихе колдунью и полтину ей дал. — Желаю я, ведьма, — сказал, — перед некоей дамой жар мужской проявить особо… Ты секрета к тому не ведаешь ли? Колдунья опоясала князя Белосельского лыком мочальным, башкой его в подпечек засунула и заговорила слова опасные: — Слову мудрому ключ, замок! А поставит она тело в тело, и будет жила твоя мужеская да тайная тверже любого железа, каленого и простого, и всякого камени, морского и земного и подземного. И не падать жиле твоей во веки веков… Слово сказано, а язык мой ключ, замок! — И лыко с князя отпоясала… Ушел Белосельский от нее. Но, будучи человеком просвещенным, лошадей своих на Маросейке, близ улицы Покровки, задержал. Тут, по соседству с домом Блументроста, обреталась аптека московская. Среди банок порцеленовых похаживал, пузом вперед, и сам аптекарь — господин Соульс (в просторечии — Соус). Князь его шепотком спросил, подмигивая зазорно: — А нет ли у вас, господин Соус, лекарствица такого, чтобы перед дамами особливую страсть выявить? — Кантариды для здравия опасны, — отвечал аптекарь, на банки свои поглядывая. — И по указу царскому надобно иметь письменное заявление от той дамы, которая недовольна вами в утехах своих бывает… А без записки от дамы сердца — никак не могу! Вздохнул Белосельский: ладно, мол. И поехал далее, на одну лишь колдунью полагаясь. Но только с Никитской он завернул, тут и поперли мимо него — наперерез — кареты немалые. |