Онлайн книга «Фаворит. Том 2. Его Таврида»
Русского спутника сопровождал в странствиях дух цветочный, медвяный. Россия была тогда богатейшей медовой страной, иные мужики до ста ульев держали в хозяйстве, а помещики имели пасеки до пяти тысяч ульев, – от этого изобильная душистая река текла по стране, а воск в церквах, для свечей нужный, мерили в ту пору пудами. По вечерам, в раздолье степей украинских, матросы пели русские песни, из дальних хуторов, дремлющих в тишине левад, слышались ответные голоса девчат да парубков. Большие чистые звезды горели в черноте ночи… Конец пути обозначился ясно, когда завернули вдоль Днепра, в котором искупались охотно. Ночью виделось им зарево на горизонте – страшное. И было непонятно, что там, в Херсоне, не пожар ли? Ушаков не вытерпел, наказал боцманам: – Ведите обозы далее, я в коляске до города – мигом… На окраине Херсона, среди поверженных халуп, лежали груды тряпья и соломы, всюду чадили костры, в стороне от жилья валялись мертвые. Часовой вялым движением поднял ружье: – Назад – зараза! Иль не вишь, куды прешься? – Да что у вас тут, братец? – спросил Ушаков. – Чума, – ответил солдат и, зашатавшись, упал… Издалека шагали мортусы, обшитые с ног до головы рогожами и мешковиной, пропитанной вонючим дегтем. Несли они длинные шесты с крючьями железными на концах. – И давно у вас так-то? – издали окликнул их Ушаков. – Мы не знаем. Мы не здешние. Нас прислали… Это были каторжники. Крючьями они зацепили солдата за острый выступ его подбородка, поволокли прочь, словно падаль. Ружье мертвеца закинули в костер, жаркое пламя нехотя ощупало полировку приклада. А где-то за городом, на Днепре, как сладкое видение будущих странствий торчали высоченные мачты первого на юге линейного корабля – «Слава Екатерины»… «Черноморскому флоту быть теперь или не быть?» * * * Камертаб, – Лунное Сияние, Аксинья в православии, Федоровна по крестному отцу Ушакову, – где же ты? – На кого ж ты меня покинула?.. Старый турок Махмуд держал в посинелых губах гвозди, а молоток наготове. Он взялся за крышку гроба: – К ы с м е т! Так угодно воле Аллаха… Прохор Курносов еще раз вгляделся в тонкое лицо турчанки, навеки запомнил улыбку на губах ее, не забыл выгнутые дуги бровей, словно Камертаб перед смертью сильно удивилась чему-то, и снова захотел кинуться на грудь жены, но Махмуд с грубой бранью отпихнул его прочь от гроба: – Не лезь! Еще и сам заразу схватишь… Прохор Акимович перевел взгляд на близнецов своих – Петра и Павла: материнская тонкость была в их детских личиках, только лбы пошире да волосы отцовские, светло-русые. Он сказал Махмуду, заплакав: – Так что стоишь-то? Заколачивай уж… После похорон, вместе с детьми и Махмудом, побрел он в первый же кабак и стал глушить стаканами водку. Махмуд не пил ни капли. Ел рыбу. Дети тянули за рукав мундира: – Тятя, ну, хватит тебе! Пошли до дому-то. – А где дом? Нет у нас больше дома… все сгинуло. Черный пудель, скуля, жался к хозяину, ласки его искал. Пахло вином, дегтем, пожарами, тленом и свежей стружкой. – Ништо не мило теперь… сдохнуть бы! – Сдохнешь, – сказал Махмуд, – а Петра с Павлом на меня оставишь? А корабли кто достроит? – Будь все проклято… уйти бы куда! Далеко… – Езжай обратно в Азов, там нет могилы ее. – И с могилой здесь не могу я расстаться… Сыновья, по знаку Махмуда, подхватили пьяного отца с лавки, потащили из кабака. Махмуд шагал рядом, куря трубку, плевал в чадящие костры, за ними бежал пудель, брезгливо нюхал черные пятки мертвецов. Отойдя подалее, Петр и Павел опустили отца на траву, и он затих, а Махмуд велел им: – Тащите лопаты! Здесь новую землянку отроем… Мимо шли мортусы, хотели тащить и Прохора. – Не тронь! Это пьяный, – заслонил его Махмуд. – А чего ты тогда трезвый? – Аллах не велел сегодня… Когда Прохор Курносов очнулся от вина, он увидел детей, сидящих поодаль, а рядом с ним лежал мертвый Махмуд. – Чего вы сидите-то с лопатами? – Да он и велел. Землю копать хотел. – Не надо. Его и без нас приберут… Пудель Черныш ласково облизал лицо хозяина. – Пошли, деточки… еще разок навестим матушку. Через день, пересилив себя, заявился он в Херсонское адмиралтейство, где сидел Марко Иванович Войнович. – Где тебя черт носил? – спросил он, всегда грубый. Майор и сюрвайер протянул ему бумагу: – Рапорт мой. Не хочу больше жить здесь. – В уксус кидай! Чего в руки-то мне суешь? Подле него стоял чан с уксусом, в котором Прохор и прополоскал рапорт свой, словно тряпку худую. Войнович взял за край бумаги, держа ее в отдалении от себя, выждал, когда стекут с листа капли уксуса. Не приближая к себе, вчитался: – Так и все разбегутся… Ступай на верфи, готовь к спуску «Славу Екатерины». Днепр там не широк и с мелями. Ежели промедлишь якорями зацепиться, под суд тебя!.. – Ладно, – сказал мастер. – Это я сделаю. Первый линейный корабль спрыгнул со стапелей на светлые воды Днепровского лимана. Орден Владимира четвертой степени был наградою мастеру; в углах ордена расположились девизы: ПОЛЬЗА – ЧЕСТЬ – СЛАВА При двух орденах и при шпаге снова побрел он на кладбище. А там, качаясь над могилой, долго рассказывал Камертаб обо всем, что случилось с ним – без нее… Разве она умерла? Камертаб все слышала. Камертаб все понимала. «Прощай, сбереги детей… кысмет!» – отвечала она. Занавес
Если казна медлила отпускать деньги, Потемкин приходил в сатанинскую ярость. Сохранился документ, увенчанный его резолюцией: «Дать, дать, дать!.. вашу мать». Потемкин имел 70 тысяч крестьян в Белоруссии, 6 тысяч крепостных душ в русских провинциях, на полтора миллиона рублей бриллиантов и – долги, долги, долги. Его состояние, впрочем, никогда не достигало уровня богатств прежних временщиков – князя Меншикова при Екатерине I или герцога Бирона при Анне Иоанновне (а позже Платон Зубов станет во много раз богаче князя Таврического)… Потемкин наловчился запускать руку в казенные деньги, но никогда не обирал своих крепостных: «Не пристало господину, вроде мельничного жернова, почитать своих рабов ничтожными зернами!» Потемкинские крестьяне были зажиточны, посевы ржи и льна в его владениях постоянно увеличивались. Если на каком дворе не было скота, Потемкин снабжал скотиной за свой счет. Владея городом Кричевом на реке Соже, он завел там лесопильни – для флота, канатную фабрику – для флота, мануфактуру парусиновую – для флота. Хороший хозяин для страны, светлейший был отъявленным разгильдяем, когда дело касалось его собственной персоны: доходов со своих предприятий никогда не имел, все они были ему убыточны. Для Потемкина, кажется, важнее всего была сама суть производства, конкретная польза государству, а совсем не личная прибыль. В этом светлейший выгодно отличался от множества дворян-современников. Очень много денег забирал у Потемкина стекольный завод. [8] Он сам вникал в тайны стекла, экспериментировал в лабораториях, озабоченный – чем лучше стекло расписывать, какие узоры для глаза людского приятнее? Постоянно общаясь с живописцами и архитекторами, он развил свой художественный вкус… |