Онлайн книга «Баязет»
|
Священник послушался артиллериста и, не возражая больше, спустился в подземелье усыпальницы. — Мается? — шепотком спросил он у часовых. Те кивнули в ответ: — Молчит баба. Быдто закаменела… В подземелье Баязета, раскинутая на каменных плитах, высилась палатка полковой канцелярии, изнутри которой сочился слабый рассеянный свет, и возле нее застыли в карауле солдаты-хоперцы. Отец Герасим, неслышно ступая босыми пятками по влажному полу, подошел ближе, заглянул. — Успокоился, сердешный… Хвощинский лежал на солдатской шинели, под затылок ему был подсунут туго набитый ранец. В жилистых руках мертвеца, оплывая воском на бледные пальцы, теплилась тоненькая свечечка. Хвощинская сидела перед телом покойного, стянув на своей груди сжатые в руках концы старенькой шали. Она не плакала. — А ты и пореви, — посоветовал отец Герасим. — Дело-то ведь житейское… Решительно взяв женщину за плечи, священник поднял Аглаю, сказал добродушно: — Да ступай-ка ты отседова. Не век же сидеть… Добрый мужик провел ее в киоск, где на столе стоял стакан с водой, принесенный Дениской Ожогиным. — На-ка вот, попей лучше… Аглая жадно выпила воду, подошла к тахте и ничком зарылась лицом в подушки. — Что мне? — сказала она. — Зачем мне теперь? .. Плечи у нее вдруг дрогнули. — Ну, вот, — сказал отец Герасим успокоенно, — ты, девонька, поплачь. Это не беда, слеза боль-то оттянет… Посидев немного и повздыхав, священник вскоре ушел. Аглая кликнула денщика. — Принеси умыться, — велела она. Солдат посмотрел на нее сумасшедшими глазами. — А-а-а, теперь понимаю, — догадалась Хвощинская. — Ну что ж. Тогда позови ко мне барона Клюгенау. Или — нет, нет, постой: позови поручика Карабанова. Скажи, что прошу его зайти. Андрей скоро пришел, серый от пыли, постаревший за эти дни. Глаза его слезились от усталости. — Вот, — сказал он и протянул письмо. Аглая положила конверт на стол нетронутым. — Ты, конечно, прочел его? — Нет. — А если правду? — Да… — Тогда иди, — разрешила она. Карабанов остался. — Я не умею утешать. Однако… — Он был лучше тебя. — вздохнула Аглая. — Не забывай, что он был лучше и тебя тоже. — Об этом можно только помнить… Андрей в смущении потеребил темляк шашки: — Скажи: за что ты меня сейчас ненавидишь? — За убийство. Разве ты не догадываешься? — За убийство… кого? — Моего мужа. Полковника Хвощинского. — Я не убивал его. — Ты убил не только его. Я далека сейчас от наивностей. — Что это значит? — Вчерашний день, эта дурацкая рекогносцировка, — ее не было бы, если бы только ты отбросил свою гордость. Но — не-ет, где же тебе! Карабанов повернулся к дверям: — Мне, пожалуй, действительно лучше уйти… Хвощинский писал жене: …Я получал тогда 20 рублей жалованья, и половину его отдавал солдатам, как и положено русскому офицеру, если вопросы чести для него дороже своей особы. Прости, Аглаюшка, что я здесь говорю о своей первой жене, но сейчас, накануне боя, мне все позволено. Мы кочевали с гарнизоном по нищим еврейским местечкам в Подолии и на Волыни. В грязных избах она рожала мне детей, и они, бедняжки, умирали, как цыганята на телегах, не в силах выжить. Я любил свою первую жену, хотя, как мне кажется, тебя люблю незаслуженно больше. Мне всегда было утешительно думать, что я могу дать тебе если не первую страсть, то все то, чего я не мог дать своей первой жене. Я надеялся после этой войны выйти в отставку, получив генеральский мундир с пенсионом, мы — казалось мне — купим где-нибудь хуторок, заживем тихо и благополучно. Но он, этот господин, о котором ты сама призналась мне накануне нашей свадьбы, он снова появился в твоей судьбе. Я знаю, ты его любишь снова, и благодарен тебе хотя бы за то, что вы оба обезопасили меня от сплетен на мою седую голову. Я ничего не могу сказать тебе дурного об этом господине, все счастье которого лишь в том, что он моложе меня, но я умоляю тебя об одном: если меня не станет, ради всех святых, не становись его женою… — Этого уже не случится! — И госпожа Хвощинская сложила письмо по тем же складкам, по каким оно было сложено им, еще живым и любящим, в тот страшный день рекогносцировки. 3 Очевидно, турки решили переждать полуденную жару. Но вот уже ветер «святого Георгия Просветителя» (ветер капризный, но благодатный) спустился откуда-то с горных вершин, и над Араратской долиной повеяло едва ощутимой прохладой. Старик Хренов снял с лысины мятую фуражонку, приставил ко лбу корявые пальцы, чтобы перекреститься: — Слава-те, хоспо… Но воздух вздрогнул от скрипучего рева — затрубили воины в буйволовы рога, с минаретов завопили фанатичные шейхи, и старый гренадер едва успел добежать до укрытия, — на цитадель Баязета обрушился огненный смерч. — Господин полковник, — доложил Штоквиц, — турки ведут огонь со свех сторон… Даже старухи бьют из армянского города! Пацевич запустил руку под отворот мундира, долго не мог нащупать биение сердца. — Ну, а что я могу сделать? — спросил он хрипло. — Скажите солдатам, чтобы не подставляли лбов под пули. Это единственное, что я могу им посоветовать. Штоквиц, пожав плечами, ушел. Полковник вынул из кобуры громадный «бульдог» — «семейный», как он называл его в минуты добродушия, и пальцем повернул тяжелый барабан, считая головки патронов. Их было тринадцать, и от этого скверного числа ему стало не по себе. Штоквиц приготовил плевок еще при полковнике, но там выплюнуть его не решился и плюнул только во дворе. — Тьфу! — сказал он. — Старая тряпка… пьяница! Опять где-то нализался! Кто-то налетел на него сбоку, схватил в охапку и вкинул под укрытие арки. Это был Карабанов. — Вы… что? — сказал он, не в силах отдышаться. — Вы разве не видите, какой огонь! Вас же убили бы… Турки усилили стрельбу, и стоны раненых потонули в барабанной стукотне выстрелов, в режущем уши пулевом свисте. Бело-розовые стены крепости быстро-быстро — почти на глазах людей — покрывались оспенной рябью под частыми ударами сотен и тысяч пуль. Ржали у коновязи напуганные лошади, отлетали карнизы окон, звенели стекла, в воздухе висла мучнистая пыль штукатурки. |