Онлайн книга «Из тупика»
|
Был вечерний час, и жемчужная ночь над морем разливалась далеко-далеко. В зыбком мареве безночья, с высоты Кемского берега, Сыромятев разглядел купола Соловецкой обители, утонувшей за горизонтом. Это теплый воздух поднял над горизонтом отображение древних башен и храмов… Мимо полковника погнали прикладами к стене собора членов Кемского Совета. Казнь совершали легионеры из маньчжуров и сербы, озлобленные на все на свете за то, что из Мурманска их не отпускали на родину… Выкликнули первого: — Каменев! — И тень человека выросла на фоне стены… Очевидец свидетельствует: «Каменев мужественно встал на место, достал из кармана часы, посмотрел на время, наверное желая запечатлеть последнюю минуту своего земного существования, и, снявши с головы шляпу, поклонился присутствующим тут же товарищам из Совета и сказал: — Прощайте…» — Вицуп! — И качнулась тень второго на фоне белой известки древнего собора… Очевидец свидетельствует: «Участь была такова же, но с более тяжкими мучениями, так как после первого залпа он еще несколько раз подымался, пока окончательно не был пристрелен». — Давай третьего, — велел Сыромятев. — Доктор, а вы проверьте еще раз… Доктор прощупал пульс Вицупа, расстрелянного трижды. — Да. Кажется, готов. Можно третьего… Вицупа оттащили за ноги от стены и положили рядом с Каменевым. Вызвали третьего: — Малышев! Сыромятев сказал: — О черт! Сколько же ему? Малышеву было всего девятнадцать лет, и он — заплакал. Он тоже видел сейчас далеко-далеко — и ширь Белого моря, и жемчужную ночь, и паруса шхуны, мирно уходившей к монахам на Соловки… Сыромятев резко повернулся и зашагал прочь. Очевидец свидетельствует: «Малышев, жизнерадостный и горячий защитник трудового народа, закончил свою жизнь со словами на устах: — Жил я хорошо. Спасибо судьбе! Все для народа, и пусть оно так… И жизнь свою за народ отдаю». * * * Вместо Совета в Кеми воссоздали старую городскую думу. Когда один из думцев полез на крышу, чтобы сорвать с нее красный флаг, неожиданно вмешался британский консул Тикстон: — Эй, на крыше! Что вы там делаете? — Как что? Сами видите. — Слезайте оттуда! — заорал на него Тикстон. — Это не ваше дело… Красный флаг должен висеть. Совдеп в Мурманске продолжает свою работу. А вам не все ли равно, под какою тряпкой сидеть в думе?.. Сыромятев вернулся к себе в вагон, присел за столик. «Товарищ Спиридонов, — писал он, — сейчас легионерами в Кеми убито трое из местного Совета. Завтра будет расстрелян крановый машинист Соболь. Трупы я передаю населению. Приказа о расстреле чекистов (твоих и комлевских) на руках еще не имею. Разоружив, отпускаю их, вместе с семьями, пешком по шпалам. Если можешь, вышли навстречу им вагоны. Англичане, как видно, еще не решились окончательно рвать с Москвою и флагов здесь ваших не снимают, а Локкарт еще представляет Англию. Если же хочешь повидаться в последний раз, то давай где-нибудь на пустом разъезде встретимся. Со мною еще не кончено. П-к С.». В купе к полковнику вошел Торнхилл (тоже полковник) Теперь два полковника — русский и британский. — Идет эшелон, — сказал Торнхилл обеспокоенно. — Кажется, это эшелон с частью отряда Спиридонова, и он уже близко, на подходе к Кеми, просит освободить пути… Вы разве не слышите? Сыромятев прислушался к мощному реву локомотива, бегущего из окраинных тундр к Петрозаводску. — Полковник, — сказал он Торнхиллу. — Я не хотел бы сейчас встречаться с этими людьми. Разоружите их своими силами. …Среди арестованных Спиридонова не оказалось. Красноармейцев прогнали по шпалам мимо, и Сыромятев открыл окно. — Эй, рыжий! — позвал он одного. — Передай товарищу Спиридонову. Башкой ответишь! Лично ему в руки! Больше никому! Торнхилл вернулся в вагон: — Женщины, жившие с большевиками, с разъезда ушли. Я не стал их удерживать: это дело личное. Теперь надо ждать реакции Москвы на наши действия… Может, выпьем, полковник? Они выпили. — В ближайшие дни, — ответил Сыромятев, разворачивая на коленях у себя газету с бутербродами, — все неясное определится. Или — или! Как вы думаете? — Налейте еще, — попросил Торнхилл. — Я отвратительно чувствую себя в этих краях. Вот уже третий месяц не могу заснуть. Просыпаюсь среди ночи — прямо в глаза лупит солнце. Да еще какое солнце! Когда будет тьма? — Скоро, — ответил Сыромятев. — Прошу, полковник. — Благодарю, полковник. И они — чокнулись. * * * Был уже поздний час, но в британском консульстве лампы не зажигали. Уилки сидел у себя на постели, пил виски и заводил граммофон с русскими пластинками. Особенно ему нравился Юрий Морфесси, — пластинка кружилась, и лицо красавца Морфесси, изображенное на этикетке, расплывалось, как в карусели. Вернись, я все прощу — упреки, подозренья. Мучительную боль невыплаканных слез, Укор речей твоих, безумные мученья, Позор и стыд твоих угроз… Дверь тихо отворилась, и вошел бледный Юрьев. Остался на пороге, не вынимая рук из карманов, и по тому, как обвисли полы его короткого пальто, Уилки определил: «В левом — браунинг, в правом — кольт». — Погоди, — сказал ему Уилки. — Очень хорошая песня. Мы так недавно так нелепо разошлись. Но я был твой а ты была моею. О, дай мне снова жизнь - вернись! Пластинка, шипя, запрыгала по кругу. Уилки снял мембрану. Налил себе виски, взбудоражив спиртное газом из сифона. — А хорошо поет, верно? — спросил равнодушно. — Мне нужно видеть консула Холла, — мрачно ответил Юрьев. — Консул спит. Зачем тебе? Юрьев шагнул на середину комнаты: — Звегинцеву — дали? Басалаго — дали? А мне — кукиш? Уилки ответил ему — совсем о другом: — Мы очень много пьем здесь. Хорошо ли это, Юрьев? Юрьев молчал. — Я думаю, — продолжал Уилки, — что это, наверное, очень плохо… Кстати, ты хочешь выпить? — Дай! Уилки налил ему чистого виски, и Юрьев жадно выхлебал. Широко взмахнув рукавом, вытер рот и заговорил: — Ленин по всей стране объявил о том, что я поставлен вне закона. Завтра «Известия» уже разойдутся по всей России. А знаешь ли ты, Уилки, что значит быть «вне закона»? Это значит, что любой человек может убить меня, как собаку… Дайте же и мне охрану! — потребовал Юрьев. |