Онлайн книга «Моонзунд»
|
– Но мы-то, господа, должны рассуждать. Может, лучше отпустить вожжи и… пусть кони вывозят, куда хотят? – Александр Григорьевич, так нельзя, – сказал ему Вирен. – Роберт Николаевич, – отвечал на это адмирал Бутаков, – да ведь пойми, что в старости умирать на штыках тяжко… У меня же – дети! У меня – внуки… Ярко досвечивало вечернее солнце. На рейде посверкивали бортами учебные корабли – «Океан» и «Африка», «Воин» и «Верный», «Николаев» и «Рында»; мрачно дымил в отдалении, словно покуривая перед сном, старенький дедушка флота «Император Александр II». Все было спокойно. «Женатиков» сегодня домой не отпускали. Экипаж и школы затворили свои ворота. И вдруг над Кронштадтом брызнула затяжная очередь из пулемета – сигнал к восстанию… Учебно-минный отряд поднялся первым. Вмиг разобрали винтовки, офицеров арестовали. На Павловской улице гремела бурная «Марсельеза». 1-й Балтийский экипаж – гроза морей, главный в стране. Ворота его заперты изнутри. По-хорошему не открывают. – Ломай! Минеры навалились гуртом – слышался хряск костей. Рота за ротой давили, давили, давили в ворота. Первые ряды матросов, уже полузадохшихся от натиска, проломили кованое железо – перед ними открылся двор! А во дворе, покрытые щетинкой штыков, стыли новобранцы. Без ленточек. До ленточек они еще не дослужились. Тогда старые матросы сказали этой салажне слова вещие: – Вот, хрест святой… Ежели хоть одна паскуда стрельнет, мы вас, быдто щенят, об стенку расшибать станем! Посыпались окна канцелярии – в острые проломы стекол высунулись руки в манжетах. Дергались при выстрелах, и пули запрыгали, как кузнечики, по булыжникам двора. Большевики кричали: – Не поддавайся на провокацию! Не отвечай на огонь… Матросы с матерщиной выстояли под залпами офицерских револьверов. К ним вырвались из подъезда матросы «переходящей роты»: – Мы с вами! Мы с вами… – Бери канцелярию! Вы тут двери и трапы знаете. Обезоружьте своих офицеров… А где Стронский? Подать нам Стронского… На Николаевском проспекте ярким факелом уже горел подожженный участок охранки: жандармы спешили уничтожить следы своего тайного сыска, чтобы революция никогда не узнала имен провокаторов, шпионов и доносителей… С треском горело! И, ликуя на трубах, «Марсельеза» звала в будущее. Рейд, как на Рождество, украсился красными фонариками. Это зажигали клотиковые огни корабли. – Арсенал, арсенал! Арсенал бери, братва… – Валяй на радиостанцию. Даешь на весь мир правду! – Штаб крепости. Товарищи, берите штаб… Из окон домов терпимости орали им пьяные проститутки: – К нам, матросики, к нам. У нас цены снижены… Точными выстрелами матросы рассаживали фонари притонов. Духовые оркестры шли по «бархатной» стороне улиц. С крыш горящих домов шумно оползали лавины снега и рушились на тротуары. Ночью был митинг в Морском манеже. Над гвалтом людских голов, над скрещенными в лязге штыками, над чернью кружков бескозырок, над папахами солдат и зимними малахаями рабочих-судоремонтников взметнулась рука матроса-большевика Пожарова: – Братишки, ша! И стихло. Только в углу кто-то елозил сапожищами по полу. – Кто там елозит? Или невтерпеж стало? – Да он раненый, – ответили. – От боли-то… мучается! – Раненому прощается. Открываем наше первое собрание в первый день кронштадтской свободы. Вопрос первый – о делегатах Кронштадта в Петроградский Совет рабочих, соя-датских и матросских… – Матросских, а потом уже солдатских! – ревели из зала. – Матрос пять лет табанит, а солдат два годка. Мы, флотские, умнее! В окна манежа пялились зарницы догоравших домов, от Ораниенбаума доносило стрекотню выстрелов – там тоже начали. – Уже рассвет, – заволновались. – Сегодня все сделать и точку поставить… Кончай речи! Еще не со всеми расправились. Здоровенный матрос с «Азии» взял за воротник шинели гарнизонного солдата и встряхнул его в могучей лапе: – Вот что, серый! Ты как хошь, а Вирена я тебе не отдам. – Вирен наш, – ликовали матросы, расходясь. – Где Стронский? Найти Стронского… – Бутакова – за жабры… Бутакова тоже! Расходились. Взвинченные. С глазами, красными от недосыпа. Шли скорым шагом, охватывая Кронштадт в кольцо. * * * – Двадцать кирпичей… не могу поднять! – Ништо, – отвечали. – Он и больше клал. Вали еще… Ранец с кирпичами взвалили на спину Стронского. Вывели изверга на Якорную площадь – к памятнику Макарова, велели: – Стой! Как и мы стояли… Неизвестно, спал ли в эту ночь Вирен. Но когда к его дому подошли матросы, он сам отворил им двери – уже в кителе. На панели он оглядел толпу и, покраснев от натуги, вдруг заорал: – Смирррр-на-а! Раздался хохот. Очевидец пишет: «Вирен весь как-то съежился и стал таким маленьким и ничтожным, что казалось – вот на глазах у всех человека переменили. Поняв, что ему не вывернуться, адмирал попросил разрешения сходить одеть шинель… Этого разрешения ему никто не дал, а предложили идти немедленно с собравшимися на Якорную площадь…» – Я вам скажу, товарищи, – твердил Вирен по дороге, – я ничего не скрою. Скажу все, что знаю о событиях в Питере… правду! – Иди, иди. Мы и без тебя все уже знаем… На Якорной площади валялся, оскалив рот, полный загустевшей крови, экипажный командир Стронский, а из ранца убитого рассыпались кирпичи. Вирена поставили так, чтобы его видела площадь – та самая, на которой он сегодня хотел перебить весь гарнизон. Вирен всегда был хорошим семьянином и сейчас просил: – Я не простился с женою… дозвольте. По-христиански. Ему не дозволили: поздно! И сорвали с него погоны с орлами. Вирену было сказано – со всей ответственностью: – Ты своим диким, варварским режимом превратил наш Кронштадт в каторжную тюрьму… Разве не так? – Так! – надрывалась толпа. – Кончайте его! – Ты приготовил вчера пулеметы, чтобы расстреливать нас… – Не тяните! – стонала площадь. – Бей, и дело с концом! – Ты не думал, что сегодня умрешь. А ты умрешь… Вирен (кто бы мог ожидать?) опустился на колени: – Братцы, сам знаю – виноват… Верьте мне – я искренен. Пожалейте меня, старика. Я исправлюсь… Пощадите меня! На остриях штыков, испустив дикий вой, Вирен взвился высоко над людьми. Теперь его видели все – даже из самых последних рядов. Он висел на штыках. Он скреб их пальцами, которые скользили по мокрым от крови лезвиям. Голова адмирала склонилась на грудь – он умер… Но матросы со штыков его не снимали. |