Онлайн книга «Нечистая сила [= У последней черты]»
|
Взяли извозчика, покатили. Алиса оборачивалась: – Как-то даже странно, что нас никто не охраняет. – Странно или страшно? – И то и другое. Ощущение небывалой остроты… – Вот видишь, как все хорошо! Извозчик спросил, куда их везти в Ялте. – Высади возле «Континенталя». – Но там дорого берут, – заволновалась царица. – Ладно. Тогда возле «Мариино», там дешевле… На открытой веранде «Мариино» они ели мороженое, потом с некоторой опаской вышли на Пушкинский бульвар. Ялта город странный: каждый приезжий – барин, каждый ялтинец – лакей барина. Подруги были в больших шляпах, тульи которых обвивала кисея, обе в одинаковых платьях, с одинаковыми зонтиками, на которые опирались при ходьбе, как на тросточки. – Как интересно, – говорила императрица, вся замирая. – Воображаю, как мне попадет от Ники, когда он узнает… На лбу у них – да! – ничего написано не было. Но все-таки, смею думать, что-то было там написано. Потому что один молодящийся жуир наглейше заглянул под шляпу императрицы. – Недурна, – сказал он и побежал за ней следом. – Мадам, приношу извинения за навязчивость, но желательно… – Пойдем скорее, – сказала Анютке царица. Ухажер не отставал: – Мадам, всего один вечер. Три рубля вас устроят? Вырубова едва поспевала за императрицей. – Боже, за кого нас принимают! Сбоку подскочил пижон, беря Анютку под руку. – Чур, а эта моя… обожаю многопудовых! Назревал скандал. Вырубова не выдержала: – Отстаньте! Вы разве не видите, кто перед вами? – Видим… или вам пяти рублей мало? Александра Федоровна истошно закричала: – Полиция! Городово-ой, скорее сюда… Не спеша приблизился чин – загорелый как черт. – Чего надо? – спросил меланхолично. – Я императрица, а эти вот нахалы… Раздался хохот. Собиралась толпа любопытных. – Пошли, – сказал городовой, хватая Алису за локоть. – Я императрица… Как ты смеешь! – вырывалась она. Другой рукой полицейский схватил и Вырубову: – А ты тоже… в участке разберутся… К счастью, в толпе оказался богатый крымский татарин Агыев, который не раз бывал в Ливадии, где продавал царю ковры. – Бен коркаим! – крикнула ему царица по-татарски. – Бизлер коркаимыс, – тоненько пропищала Вырубова… Агыев решительно отбросил руки городового. – Дурак! Или тебе в Сибирь захотелось?.. Пока они так общались с внешним миром, вся Ливадия перевернулась в поисках пропавших. Николай II был страшно бледен. – Где вы пропадали? – набросился он на жену. – Ники, какой ужас! Меня сейчас приняли за уличную даму, и знаешь, сколько мне предлагали?.. – Хорошо, что тебя не приняли за царицу, – в бешенстве отвечал Николай II. – А сколько тебе давали, я не желаю знать. – Нет, ты все-таки знай, что давали три рубля. – А за меня целых пять, – ехидно вставила Анютка. * * * – Представляю, – сказал Столыпин, завивая усы колечками, – как оскорблена императрица, что за нее давали на два рубля меньше… Впрочем, ей попался какой-то дурак, который плохо знаком с подлинным ялтинским прейскурантом! Вися на волоске, почти на грани ежедневной отставки, Петр Аркадьевич умышленно бойкотировал молодую царицу, сознательно раздувал слухи о ее психической ненормальности и лесбиянской привязанности к Вырубовой; он делал ставку на императрицу старую – на Гневную. А на его столе неустанно трещали телефоны. – У аппарата Столыпин, – говорил он, и на другом конце провода вешали трубку. – Это, знаете, зачем звонят? Проверяют – сижу ли я на месте или меня уже сковырнули в яму? Он принял синодского обер-прокурора Лукьянова. – Сергей Михайлыч, надо что-то делать с Илиодором… Он, дурак, зарвался до того, что уже не понимает, где лево, где право, хоть привязывай к его лаптям сено-солому. Лукьянов, профессор общей патологии и директор института экспериментальной медицины, попал в синодскую кастрюлю, как неосторожный петух. Он был приятелем и ставленником Столыпина, которому, естественно, во всем и повиновался. – Но помилуйте, – сказал он, – что я могу сделать, если Илиодора поддерживает какой-то Гришка Распутин? – Не «какой-то», – поправил его Столыпин. – К великому всероссийскому прискорбию, я должен заметить, что возле престола зародилась новая нечистая сила. И если мы сейчас не свернем Гришке шею на сторону, тогда он свернет шею всем нам! – Премьер извлек из стола досье. – Вот бочка с грязью, в которой собраны богатейшие материалы об этом псевдонародном витязе. Это я затребовал в департаменте полиции, и там покривились, но дело дали… Грязный мужик позорит монарха на всех углах, а сам монарх, наш инфант-терибль, этого не понимает. Посему мы, здравые люди, должны открыть государю глаза! – Вы хотите говорить с ним? – Если выслушает… Вечером в Зимнем дворце премьера навестил вежливо пришептывающий Извольский, который не расставался с моноклем, но не умел его носить, и потому лицо министра постоянно искажала гримаса тщательного напряжения лицевых мускулов. Боснийский кризис решил отставку Извольского, и Столыпин для заведования иностранными делами уже готовил своего родственника – Сазонова… Берлин исподволь бужировал войну, а германский генштаб решил «создать в России орган печати, политически и экономически обслуживающий германские интересы». Для этого совсем не обязательно создавать в Петербурге новый печатный орган – еще удобнее перекупить старую газету, авторитетную средь читателей. – «Новое Время», – доложил Извольский, – как раз и попало под прицел. Сегодня мне позвонил профессор Пиленко, старый суворинский холуй. Он сказал, что немцы действуют через Манасевича-Мануйлова, а денег не жалеют… Беседа с Пиленко прервалась, ибо ко мне вдруг явился сам германский посол – граф Пурталес. Пурталес был явно смущен и грыз зубами трость… «Разговор между нами, – сказал он, – пусть и останется между нами. Но я попал в очень неловкое положение. Берлин перевел в мое распоряжение восемьсот тысяч рублей для подкупа вашей русской прессы». – Так, – кивнул Столыпин. – Дальше? – Дальше я постарался свести разговор к шутке. – Правильно сделали! Пурталес пошел на открытие тайн Берлина только потому, что он, мудрый дипломат, боится войны Германии с нами. Он понимает, как далеко заведет нас эта война. А что касается Манасевича-Мануйлова, то… я вам покажу! |