Онлайн книга «Пером и шпагой»
|
— Солдатиков-то моих — ай, ай! — как убивают. Господи, помоги мне, грешному. — И спросил у свиты: — Делать-то мне что? Фермер на это сказал: — Маршировать! Ливен сказал: — Но придержаться! Веймарн сказал: — Конечно! К ним подошел майор Тютчев — бледный, точный, опасный: — Ваше превосходительство, уйдите сейчас подалее. Бугор сей — батарейный, а я залфировать ядрами учиняю… Апраксин вернулся в шатер, который уже рвали шальные пули. Прислонив иконку к ножке походного стола, он отбивал поклоны: — …от страха нощнаго, и от стрелы, летящия во дни. От вещи, во тьме к нам приходящия! Ржали испуганные кони, неслась отборная брань, трещали телеги. Под флагом ставки сейчас копилась вся наемная нечисть: Мантейфели, Бисмарки, Бюлловы и Геринги; здесь же крутился и барон Карл Иероним Мюнхгаузен — тот самый, известный враль, о котором написана книга и который сам писал книги… Перебивая немецкую речь, в нее вплетались слова псалма, который читал фельдмаршал: — ..да не преткнеши о камень ногу твою, на аспида и василиска наступиши… Но пока Апраксин бездействовал, войска его — кровоточа под пулями и ядрами — продолжали маневр, разворачиваясь для боя. Мордуя лошадей, вытаскивая из грязи пушки, артиллерия силилась выбиться из путаницы обозов, чтобы занять позицию. Где-то вдали виднелись красные черепицы прусских деревень — Удербален, Даунелькен и Мешулине… Ганс фон Левальд — строго по плану — бросил войска. — Это нетрудно, — сказал он своим генералам. — Русские уже растоптаны нашим первым натиском. Вы только разотрите их в грязи, чтобы они сами себя не узнали! Запели горны, затрещали барабаны — пруссаки дружно обрушились на левый фланг. Здесь русский авангард встретил немцев «новинкой»: широко разъятые, будто пасти бегемотов, жерла секретных шуваловских гаубиц жахнули картечью. Ражие прусские драгуны покатились из седел. — Пусть сомкнут ряды, — велел Левальд, — и повторят! — Пали! — отозвались русские, и снова заплясали лошади, лягая копытами раненых, волоча в стременах убитых… Пруссаки откатились под защиту сосен Норкиттенского леса. Батарея майора Тютчева, вся в огне, уже наполовину выбитая, стояла насмерть… Тут прискакал гонец с приказом: — Пушкам майора Тютчева отходить.., с отрядом Фермера! — Тому не бывать, — отвечал Тютчев. И не ушел. Жаром обдало затылок майору: это сзади дохнула загнанная лошадь. А на лошади — сам генерал Фермор. — Мерзавец! — наступал он конем на майора. — Сейчас же на передки и — следом за мной… Оставь этот бугор! Тютчев поднял лицо, искаженное в бесстрашии: — Прошу передать фельдмаршалу, что исполнять приказа не стану. Утащи я отсель пушки свои — фланг обнажится… Пали, ребята, я в ответе! Майор Тютчев нарушил присягу, но поступил по совести; сейчас только его батарея (единственная) сдерживала натиск прусской лавины. А ведь по «Регламенту воинскому» следовало Тютчева после боя расстрелять другим в назидание. — Пали! — кричал Тютчев, весь в дыму и грохоте. — Ежели меня убьют чужие — тогда и свои не расстреляют! В центре же русского лагеря, насквозь пронизанного пулями, еще продолжалась бестолочь: — Обозы, обозы вертай за ручей… — Куда прешься, безлошадный? — Ярославцы, обедня вам с матерью, не лезь сюды! — Ай-ай, убили меня.., убили… — Конницу пропусти, конницу!.. — Рязанцы, не напирай… 20 тысяч рекрутов, еще не обстрелянных, и 15 тысяч человек больных — эти 35 тысяч, не принимавшие участия в бое, висли сейчас камнями на шее ветеранов. И надо всем хаосом телег, людских голов, задранных оглобель и пушек верблюды гордо несли свои головы, рассыпая в сумятицу боя презрительные желтые плевки. Убит еще один генерал — Иван Зыбин (из лужских дворян). Пал замертво храбрый бригадир Василий Капнист (остался после него сиротой в колыбели сын — будущий поэт России). Израненные русские войска — с воплями и матерщиной — отступили перед натиском… Они отступили! * * * — Через полчаса я буду пировать под шатрами Великого Могола, — сказал фон Левальд. — Принц Голштинский, слава — на кончике вашей шпаги… Вбейте же клин в русское полено и разбросайте щепки по полю! Принц вскочил на коня и налетел своей конницей на русские ряды «с такой фурией (заявляет очевидец), что и описать невозможно». Принц Голштинский смял казаков и гусар, но.., напоролся на 2-й Московский полк. Москвичи так ему поддали, что «с фурией» (которую я тоже не берусь описать) принц турманом полетел обратно. фон Левальд увидел его у себя, всего забрызганного кровью. — Они разбиты! — очумело орал принц, еще весь в горячке боя. — Они разбиты, но почему-то не хотят сложить оружие! — Я их понимаю, — отвечал Левальд. — Они не хотят сдаваться потому только, что бежать им некуда: ручей Ауксин брода не имеет. Зато мы выкупаем их сразу в Прегеле! * * * В шатер к Апраксину, опираясь на саблю, вошел раненый бригадир Племянников: — Генерал-фельдмаршал! Прикажи выступить резерву и помереть. И мы — помрем. Вторая дивизия повыбита. Стрелять чем не стало! Апраксин испуганно огляделся. — Чего стоите? — накинулся вдруг на официантов. — Собирай посуду, вяжи ковры… Да хрусталь-то, хрусталь-то.., рази же так его кладут? Ты его салфеточкой оберни, а затем укладывай! Не твое — так, стало быть, и жалеть не надобно? Племянников пустил всех по матери и, припадая на ногу, снова ушел туда, где отбивались его солдаты. Кто-то схватил его в обнимку. Поцеловал в губы — губами, кислыми от пороха. Это был друг его и собутыльник — Матвей Толстой. — Чего ты, Матяша? — спросил Племянников, опечаленный. — А так, брат.., просто так.., прощаюсь! Племянников обнял Толстого. — Пошли, Матяша, — сказал с ожесточением. — Помрем с тобой как следоваит. Не посуду, а честь спасать надобно… Издали — через оптику трубы — Левальд видел первую шеренгу русских полков. Она сплошь стояла на коленях, чтобы не мешать вести огонь второй линии. Третья держала ружья на плечах стрелков второй линии. Убитые в первой шеренге с колен ничком совались лицами в землю, на их место тут же (без промедления!) опускался на колени другой из второй линии. Из третьей же солдат замещал того, кто стал ближе к смерти — уже в первой. Порох кончался. Кое-где резались на багинетах, бились лопатами и обозными оглоблями… Отступать русским действительно было некуда: за ними шумел топкий, полноводный Прегель — славянская река! Русский «медведь», которого так боялся Фридрих, теперь встал на дыбы, затравленно щелкая зубами. |