Онлайн книга «Три возраста Окини-сан»
|
— Так много? — удивился Коковцев… Он возвращался к флоту, когда морским министром был адмирал Иван Константинович Григорович, умевший ладить с Государственной думой, за что его ценили при дворе, а Балтийским флотом командовал фон Эссен, смотревший на сухопутных людишек с таким же любезным интересом, с каким породистый бульдог озирает ноги непрошеных гостей… Присмотревшись к новым порядкам, Владимир Васильевич сказал супруге, что не узнает офицеров русского флота: — Кого я раньше встречал без рубля в кармане, теперь, заняв кресла под «шпицем», раскатывают в собственных автомобилях. Говорят, у многих завелись солидные счета в банках. Не хочу верить сплетням, будто и Григорович наживается от программы строительства флота… Ну, с каких бы шишей я мог бы завести для себя автомобиль? Да и какой из меня шофер? — До первого столба, Владечка… На шоферов тогда смотрели одинаково, как на авиаторов. Почему-то считалось, что люди этих профессий все равно добром не кончат. А потому самые прекрасные женщины спешили исполнить любое желание героев, готовых свернуть себе шеи на первом же повороте. Ольга заметила удрученность мужа: — У тебя что-нибудь не так, как тебе хочется? — Да. Меня неприятно удивило, что Колчак, будучи командиром эсминца «Пограничник», значится и флаг-капитаном Эссена, которого я никак не могу поймать за хлястик… Эссен гонялся по шхерам, викам и зундам Балтики, словно настеганный; за ним гонялись дивизионы, отряды, дивизии и эскадра. Самолюбие Коковцева было ущемлено, когда Николай Оттович, ссылаясь на занятость, доверил вести беседу с ним своему флаг-капитану. Колчак же разговаривал слегка небрежно, как метр с профаном, жаждущим поступления в его масонскую ложу. Он сразу предупредил: война с Германией (а возможно, и со Швецией) начнется в 1915 году. — Вы не ошибаетесь в сроках начала войны? — Ошибка допустима. Плюс-минус шесть месяцев. — Готов ли флот отразить нападение немцев? — Нет, не готов! С дредноутами опаздываем на три года, с эсминцами и подлодками тоже не справляемся… Владимир Васильевич не мог скрыть своего огорчения, когда Колчак сказал, что Школе юнг требуется толковый начальник: — Вы же сами и подали флоту эту идею о юнгах… Но одно дело идея, а другое практика: возиться с мальчишками, которых нельзя даже выдрать как следует, для этого нужен особый талант, который на базаре не купишь. — Неужели мой опыт миноносника уже не надобен? — Мы не хотели обидеть вас, — отвечал Колчак (и этим «мы» он как бы поднимал себя выше Коковцева). — Николай Оттович уважает вас. Но именно он и выразил сомнение в вашей готовности для эсминцев, скорости которых резко повысились. Ведь сейчас даем играючи двадцать узлов! — Я вполне здоров для таких скоростей. — Но турбина еще здоровее, — ухмыльнулся Колчак. Над русской столицей просыпался первый чистейший снег, когда с Амура приехал навестить родителей молодой лейтенант Никита Коковцев. Он принес в квартиру, прогретую, каминами, морозную бодрость далеких просторов и молодости, наполнил комнаты хриповатым баском человека, наглотавшегося сибирских вьюг и ветров. Никита растряхнул перед матерью подарок — шкуру уссурийского тигра, убитого им на охоте. — Каков злодей? Сожрал четырех собак, трех китайцев и одну русскую бабу, о которой в Сретенске все знали, что она воровка… Тебе, мамочка! Будешь класть под ноги в спальне. На вопрос, как его молодая жизнь, сын дал ответ: — Если покровителем водолазов и подводников слывет Иона, побывавший во чреве китовом, то для нас, амурцев, свят останется Иов Многострадальный… Ты был прав, папа: живу в бараке, топлю по ночам печку и читаю Гегеля. Есть над чем поразмышлять. Можете и поздравить: перед вами командир канонерской лодки «Орочанин», построенной далеко от Амура — на Волге, в Сормове! Мать смотрела на него влюбленными глазами. Когда Никиту отослали принять ванну после дороги, она сказала мужу: — И ты еще смел говорить, что он не твоя копия? Да весь в Коковцевых… Хотя, — помрачнела Ольга Викторовна, — бедный наш Гога был еще больше похож на тебя. За столом сын рассказывал, каково было на Амуре, когда в Маньчжурии свирепствовала чума, а Благовещенск жил в тревоге. После завтрака Никита заглянул в комнату Игоря: — А каковы успехи моего братца в Корпусе? — Его теперь не узнаешь, — сказала Ольга Викторов на. — Такой стал — высоченный — под потолок, я едва достаю ему до плеча. Сейчас повадился проводить воскресенья на скегинг-ринге Марсова поля, катается на роликах, как метеор. И, кажется, уже влюблен в одну глупенькую гимназисточку. — Весь в Гогу! — сказал Никита. — Будет сорвиголова… Вечером отец с сыном (тайком от матери) пили коньяк. — А ведь я, папа, с приветом к тебе — с Амура. — От кого? Я ведь там никого не знаю. — Атрыганьева помнишь? Геннадия Петровича. — Господи, конечно! А что с ним? — Он на Амуре. Водит пассажирские пароходы, превосходный знаток речного фарватера и перекатов, его лоцманскими услугами пользуется вся флотилия. Чудесный и добрый человек! — Да, да, — подхватил Коковцев, — он всегда таким и был, очень милый, но в маске некоторого мефистофельства. Геннадий Петрович, помню, был отчасти подвержен кастовости. — Он очень изменился с тех пор. — Наверное, уже состарился, одряхлел? — Да нет. Женщины от него без ума! Только иногда, — сказал Никита, — Атрыганьев начинает ходить кругами… — Кругами? Как это понимать? — А так. Идет себе по улице, как все добрые люди, и вдруг ни с того ни с сего начинает описывать цирку ляцию, словно крейсер, у которого заклинило рулевую машинку. — Раньше с ним этого не было… Отчего так? — Он после Цусимы решил, что жить не стоит, и выстрелил в висок. Но пуля срикошетила. С тех пор Атрыганьев и циркулирует, но ясность ума сохранилась. Фантазия неистощима… Отцу вдруг показалось, что жизнь Никиты идет не так, как должна идти у офицера. Нет, Никита не стал проще. Скорее, понимать его становилось трудней. Потому что он знал что-то, о чем не подозревал отец. Никита не счел нужным распространяться. — Мы не слишком громко рассуждаем, маму не разбудим? — Да нет. Счастливая, она спит всегда крепко… * * * Зима заковала Балтику в панцирь льда, перед отъездом в Гельсингфорс для свидания с Эссеном контрадмирал сказал Никите, что война с Германией стала неизбежностью. — Но эта война, — ответил сын, — как и прежняя, с Японией, породит новую революцию. И особенно — на флоте, где вакуум между кубриками и каютами бестолково заполняют кондукторами… Кстати, такого же мнения и Атрыганьев! |