Онлайн книга «Фаворит»
|
— С Богом! — благословил Румянцев гостя столь раскатисто, что все восемь кошек прыснули с лежанки в разные стороны… Пискун и Самодрыга сопровождали Потемкина до самого Чигирина. Старый шлях был разбит копытами кавалерии, пушки и вагенбурги оставили глубокие колеи, заливаемые дождями. День и ночь качка в седле да пение дремлющих запорожцев: Пугу, братцы, пугу, Пугу, запорожцы, — Едет козак с Лугу, Кажуть ему хлопцы… Осень за Чигирином была благодатная, свежая, пропитанная ароматами увядающих трав и фруктов. Потемкин в Лубнах купил за гроши развалюху-коляску, расстался с запорожцами, поехал один — на Москву! Но в распутье дорог кольнуло вдруг сердце небывалой печалью: вспомнилась смоленская глухомань, где в тихой Чижовке плещутся чистоплотные домовитые бобры, где лоси бережно несут свои рога к вечернему водопою, а на суках могучих дерев, что свисают над тропами, сидят кругломордые желтоглазые рыси… Поразмыслив, он пихнул возницу в спину: — Через Путивль на Брянск… в Смоленщину! Потемкин родственником был плохим, сыном равнодушным, братом никудышным. Еще в Петербурге, получая письма от безграмотной матери, он складывал их за икону, говоря рассеянно: «Пущай на божнице отлежатся», — и забывал о них! Потому и был крайне удивлен, когда узнал, что стал уже дядей, и полно новой родни… Сладкой судорогой свело ему горло — коляска прокатила мимо той обветшалой баньки, в которой родился он, чтобы вкусить горьких плодов от сладкого древа жизни. Деревенские ребятишки, посинев от холода, ловили в Чижовке раков, дивились из-под ладоней — что за барин едет? Маменька, окруженная бабами на дворе усадьбы, руководила варением ягод на зиму; крикливо надзирала за квашением капусты. Мохнатые бронзовые пчелы, гудя, летели из отцветшего сада. Завидев сына, мать воскликнула: — А я-то думала, что убили тебя… Никаких весточек! Потемкин, растрогавшись, даже всплакнул в старенькую кацавейку. Едва оглядел дом своего детства, как при разборе багажа начались обиды: — Не уважил меня ты, сыночек! Другие-то коли с войны едут, так всякого добра навезут. А ты своей же родной маменьке даже платочка застиранного не привез, чтобы старость ее утешить… Одни книжки за собою таскаешь! А на што тебе их столько-то? Купил бы одну — и читай на здоровье. Ведь любую раскрой — во всех буковки одинаковы. А ведь все оне, чай, гривен пять стоят. На эти б денежки лучше бы сахарком меня побаловал. — На меду живя, кто же сахару просит?.. Дарья Васильевна малость притихла, когда сведала от сыночка, что карьер у него вполне исправный — уже в генералы вышел. — Сколь же ты нонеча денег от казны забираешь? — Откуда деньги? В долгу — как в шелку. — На что ж доходы твои, сынок, убегают? — На разное. Одеколоны много денег берут. — Избаловался ты, как я погляжу. Батюшка твой причуд этих не заводил. Вот уж скромник-то был, диколонов твоих и не нюхивал. Едино водочкой да наливочками душеньку безгрешную тешил! Потемкин оправдывался, что с тех пор, как глаза лишился, у него головные боли бывают, и тут одеколон кстати: — Голову им поливаю. Полью разок — бутылочки нету. — К дохтуру сходи, — посоветовала маменька. — А ну их всех… — отвечал Потемкин. С опросу маменьки узнал он, что две сестрицы уже лежат на сельских погостах, упокоились навеки в бездетности. Пелагеюшка с Марьей за мужьями по разным службам таскаются, первая-то — за Высоцким, что уже бригадир, а вторая — за Самойловым, у них теперь сын взрослый и доченьки — Сашка да Катенька. — Повидать бы кого, — сказал Потемкин. — От генеральского визита кто же откажется?.. Энгельгардты жили неподалеку в именьишке своем, едва сводя концы с концами. Сестрица Алена в замужестве была удачлива, ее Васенька Энгельгардт парень был добрый, веселый, а потомство у них — один только мальчик, остальные все девки. Григорий Александрович даже растерялся, когда в сенях окружили его разом шестеро племянниц, резвых замарашек. — Ох, не запомнить вас: Санька, Варька, Катя… а ты кто? — Танька я, — пропищала самая младшенькая. Он взял ее на руки, на нем повисли и остальные: — Дядечка приехал… генерал кривенький! Уррра-а… А племянник, сидя на полу, усердно стучал в игрушечный барабанчик. Васенька с Аленой пошушукались, стали таскать с кухни что Бог послал. Сестра, радостно обомлевшая, суетилась: — Уж не взыщи, Гриша, мы скудненько живем, по-деревенски. — Не старайся, — говорил Потемкин. — Я не балован… Сначала пили липец, потом Алена подала варенуху (мед, разваренный с фруктами и корицей). Племянницы стали тут танцевать перед дядюшкой, игриво распевая свежими голосочками: Ты скажи, моя прекрасна, Что я должен ожидать? Неизвестность мне ужасна, Заставляет трепетать. Шурин, подливая Потемкину до краев, жаловался: — Драть бы их всех, да рук не хватает. Одну схватишь, выпорешь — глядь, другая кота за хвост тащит. Я — за ней. А тут третья уголь из печи взяла, всем младшим усы рисует… Морока мне с девками! Хоть бы росли скорее — всех по гарнизонам раздам! Племянницы плыли на цыпочках, румяные, счастливые: Иль я тем тебя прогневал, Раскрасавушка моя, Что рабом себя соделал Красы вечной твоея?.. Потемкину приглянулись Варенька с Танечкой, а Наденька была дурнушкой, рыжая, и он, опьянев, сказал ей с огорчением: — Эх, Надежда ты моя — безнадежная… Ночевал на сеновале, и ближе к ночи пришла она: — Дядечка родненький, отчего ж это я безнадежная? — Не горюй, и тебя счастье не минует. На лошадях с бубенчиками, когда на взгорьях еще краснели клены и ярилась прибитая утренником рябинка, по первопутку навестил он сельцо Сутолоки, что лежало в восьми верстах от Чижова. Здесь жили Глинки [19] , и Потемкин малость робел от предстоящего свидания: с детства помнились слухи на Духовщине, что его маменька, распалясь романсами, согрешила с молодцом Гришею Глинкой. На крыльце усадьбы Сутолок стоял сгорбленный старец в ушастом картузе, одежонка на нем была самая затрапезная. |