Онлайн книга «Фаворит»
|
— И давно у вас так-то? — издали окликнул их Ушаков. — Мы не знаем. Мы не здешние. Нас прислали… Это были каторжники. Крючьями они зацепили солдата за острый выступ его подбородка, поволокли прочь, словно падаль. Ружье мертвеца закинули в костер, жаркое пламя нехотя ощупало полировку приклада. А где-то за городом, на Днепре, как сладкое видение будущих странствий, торчали высоченные мачты первого на юге линейного корабля — «Слава Екатерины»… «Черноморскому флоту быть теперь или не быть?» Камертаб — Лунное Сияние, Аксинья в православии, Федоровна по крестному отцу Ушакову, — где же ты? — На кого ж ты меня покинула?.. Старый турок Махмуд держал в посинелых губах гвозди, а молоток наготове. Он взялся за крышку гроба: — Кысмет! Так угодно воле Аллаха… Прохор Курносов еще раз вгляделся в тонкое лицо турчанки, навеки запомнил улыбку на губах ее, не забыл выгнутые дуги бровей, словно Камертаб перед смертью сильно удивилась чему-то, и снова захотел кинуться на грудь жены, но Махмуд с грубой бранью отпихнул его прочь от гроба: — Не лезь! Еще и сам заразу схватишь… Прохор Акимович перевел взгляд на близнецов своих — Петра и Павла: материнская тонкость была в их детских личиках, только лбы пошире да волосы отцовские, светлорусые. Он сказал Махмуду, заплакав: — Так что стоишь-то? Заколачивай уж… После похорон, вместе с детьми и Махмудом, побрел он в первый же кабак и стал глушить стаканами водку. Махмуд не пил ни капли. Ел рыбу. Дети тянули отца за рукав мундира: — Тятя, ну, хватит тебе! Пошли до дому-то. — А где дом? Нет у нас больше дома… все сгинуло. Черный пудель, скуля, жался к хозяину, ласки его искал. Пахло вином, дегтем, пожарами, тленом и свежей стружкой. — Ништо не мило теперь… сдохнуть бы! — Сдохнешь, — сказал Махмуд, — а Петра с Павлом на меня оставишь? А корабли кто достроит? — Будь все проклято… уйти бы куда! Далеко… — Езжай обратно в Азов, там нет могилы ее. — И с могилой здесь не могу я расстаться… Сыновья, по знаку Махмуда, подхватили пьяного отца с лавки, потащили из кабака. Махмуд шагал рядом, куря трубку, плевал в чадящие костры, за ними бежал пудель, брезгливо нюхал черные пятки мертвецов. Отойдя подалее, Петр и Павел опустили отца на траву, и он затих, а Махмуд велел им: — Тащите лопаты! Здесь новую землянку отроем… Мимо шли мортусы, хотели тащить и Прохора. — Не тронь! Это пьяный, — заслонил его Махмуд. — А чего ты тогда трезвый? — Аллах не велел сегодня… Когда Прохор Курносов очнулся от вина, он увидел детей, сидящих поодаль, а рядом с ним лежал мертвый Махмуд. — Чего вы сидите-то с лопатами? — Да он и велел. Землю копать хотел. — Не надо. Его и без нас приберут… Пудель Черныш ласково облизал лицо хозяина. — Пошли, деточки… еще разок навестим матушку. Через день, пересилив себя, заявился он в Херсонское адмиралтейство, где сидел Марко Иванович Войнович. — Где тебя черт носил? — спросил он, всегда грубый. Майор и сюрвайер протянул ему бумагу: — Рапорт мой. Не хочу больше жить здесь. — В уксус кидай! Чего в руки-то мне суешь? Подле него стоял чан с уксусом, в котором Прохор и прополоскал рапорт свой, словно тряпку худую. Войнович взялся за край бумаги, держа ее в отдалении от себя, выждал, когда стекут с листа капли уксуса. Не приближая к себе, вчитался: — Так и все разбегутся… Ступай на верфи, готовь к спуску «Славу Екатерины». Днепр там не широк и с мелями. Ежели промедлишь якорями зацепиться, под суд тебя! — Ладно, — сказал мастер. — Это я сделаю… Первый линейный корабль спрыгнул со стапелей на светлые воды Днепровского лимана. Орден Владимира четвертой степени был наградою мастеру; в углах ордена расположились девизы: ПОЛЬЗА — ЧЕСТЬ — СЛАВА. При двух орденах и при шпаге снова побрел он на кладбище. А там, качаясь над могилой, долго рассказывал Камертаб обо всем, что случилось с ним — без нее… Разве она умерла? Камертаб все слышала. Камертаб все понимала. «Прощай, сбереги детей… кысмет!» — отвечала она. ЗАНАВЕС
Если казна медлила отпускать деньги, Потемкин приходил в сатанинскую ярость. Сохранился документ, увенчанный его резолюцией: «Дать, дать, дать!.. вашу мать». Потемкин имел 70 тысяч крестьян в Белоруссии, 6 тысяч крепостных душ в русских провинциях, на полтора миллиона рублей бриллиантов и — долги, долги, долги. Его состояние, впрочем, никогда не достигало уровня богатств прежних временщиков — князя Меншикова при Екатерине I или герцога Бирона при Анне Иоанновне (а позже Платон Зубов станет во много раз богаче князя Таврического)… Потемкин наловчился запускать руку в казенные деньги, но никогда не обирал своих крепостных: «Не пристало господину, вроде мельничного жернова, почитать своих рабов ничтожными зернами!» Потемкинские крестьяне были зажиточны, посевы ржи и льна в его владениях постоянно увеличивались. Если на каком дворе не было скота, Потемкин снабжал скотиной за свой счет. Владея городом Кричевом на реке Соже, он завел там лесопильни — для флота, канатную фабрику — для флота, мануфактуру парусиновую — для флота. Хороший хозяин для страны, светлейший был отъявленным разгильдяем, когда дело касалось его собственной персоны: доходов со своих предприятий никогда не имел, все они были ему убыточны. Для Потемкина, кажется, важнее всего была сама суть производства, конкретная польза государству, а совсем не личная прибыль. В этом светлейший выгодно отличался от множества дворян-современников. Очень много денег забирал у Потемкина стекольный завод. [34] Он сам вникал в тайны стекла, экспериментировал в лабораториях, озабоченный — чем лучше стекло расписывать, какие узоры для глаза людского приятнее? Постоянно общаясь с живописцами и архитекторами, он развил свой художественный вкус… Григорий Александрович обожал все необычное: если строил, то грандиозное, если давал концерт, то весь Петербург его слышал. А жить, как все люди живут, было ему несносно и противно. Он знал, какая худая слава сложилась о нем. — Но если я тащу деньги из казны, — оборонялся он, — то и верну их России обратно — Тавридой с ее богатствами, новыми городами на Днепре и море Азовском… |