Онлайн книга «Фаворит»
|
Нуждаясь в русской боевой мощи, Версаль и Вена на время войны с Фридрихом притворились, будто допускают русских в семью европейских народов. Но теперь вчерашние союзники хотели бы загнать Россию в дальний угол международной политики. Франция утвердила императорский титул лично за Елизаветой, но герцог Шуазель не признавал титулатуры имперской за Екатериной… Бретейля она встретила почти игриво: — Однако, друг мой, Россия не такова, чтобы, в театр идучи, на галерке сиживать, — уготована нам ложа имперская… Правда ли, что вы надеетесь дожить до революции в России, а день возникновения ее сочтете для себя днем счастливейшим? — Да, революция в России неизбежна. — Я буду счастлива видеть ее сначала во Франции. — Сначала пронаблюдаем ее в России. — Не будем ссориться, — ответила Екатерина. — Вам известно, что все эти годы, с первого же дня моего пребывания в России, я только и делала, что стремилась к занятию престола? — Вы слишком доверительны, — усмехнулся Бретейль. — Благодарите меня за это! А зачем скрывать, что я счастлива? Моя империя велика и могуча, она обладает всем, что надо для занятия первого ранга в Европе. — О, как вы скромны! — уколол ее посол Версаля. — Пусть герцог Шуазель и дальше бубнит в салонах Парижа, что я выскочка. Но для тех, кто разгадал мой характер (как разгадали его вы, Бретейль!), все происшедшее в России должно казаться явлением закономерным… Так и быть, — сказала она, — открою маленькую тайну: мне нужно хотя бы пять лет мира. — Забавно! А потом станете воевать? — Я не вижу достойных противников. Правда, мой супруг за шесть месяцев правления своего порядком извратил политику кабинета, и мне предстоит многое усердно исправлять… Бретейль вернулся в посольство, созвал секретарей: — Милые Рюльер и Беранже, срочно запросите у герцога Шуазеля новые шифры. Екатерина сейчас слово в слово процитировала мое высказывание о скорой революции в России… Я много бы дал, чтобы узнать, кто из русских академиков расшифровал нас? — Может, Ломоносов? — подсказали атташе. — Вряд ли. Он сейчас много болеет… Екатерина пригласила вице-канцлера Голицына: — Михайлыч, желательно наблюдать за кознями не только бретейлевскими, но и его секретарей, которые, чую, не зря по домам вельможным тут шляются, всякие шкоды вынюхивают, а потом, чего доброго, вранье свое опубликуют. Глаз да глаз! Екатерина перебирала на столе бумаги с таким же усердием, с каким рачительная хозяйка на кухне переставляет посуду. В политике она симпатизировала Англии, Фридриха II называла Иродом, а Панин внушал императрице, что союз с Пруссией сейчас все-таки важнее, нежели вражда с нею: — Оставим Пруссию — яко стрелу, торчащую из окровавленного сердца Марии-Терезии: цесарцы венские тоже враги нам немалые… Теплые дожди обмывали медные крыши вельможных домов столицы, каскады воды бушевали в трубах и водостоках, плотники набивали обручи на новенькие бочки, казначеи сыпали в каждую по 5000 рублей серебром — для метания в народ московский, народ строптивый и непокорный… Близилась осень. Екатерина часто спрашивала Бецкого — что пишет ему Федор Волков? — Феденька уже в Москве, сбирается представить вас в мистерии «Торжествующая Минерва», и для сей Минервы уже подобрал девку пригожую из крепостных графа Шереметева… Сенату она велела тоже ехать на коронацию: — Дабы веселье перемежалось заботами государственными. Перед дипломатами Екатерина всячески афишировала свою активность: — У меня здоровье молодой ослицы, и с пяти утра до шести вечера я принадлежу моим подданным. Пусть в Европе все ведают, от королей до нищих, что престол российский восприяла я не ради персональных удовольствий… В канун отъезда на коронацию Панин доложил императрице, что хан Крым-Гирей поднял свою конницу и прошел через степи, как черный смерч. Это известие ошеломило Екатерину: — Неужели прошел по нашим владениям? — Да! А при хане-разбойнике состоял ради консультаций военных прусский резидент Боскамп — вот что для россиян несносно. Екатерина заварила для себя кофе покрепче: — Этого болтуна фон дер Гольца — ко мне! Берлинский посол еще от порога распетушился для целования руки, но рука Екатерины убралась за спину. — Учинилось, нам ведомо, что при войске хана крымского и ногайского обретается атташе ваш Боскамп, а — нужда тому какова? Ведь вы извещены достаточно, как я генералов своих за фалды хватала, чтобы они сгоряча Берлин вторично не отнимали. Но я могу и волю дать гневу своих армий — пускай наступают, и завтра же мы снова будем костры палить на площадях берлинских, а казаки наши всех курят ваших пережарят на саблях своих… Впервые прорезался голос Екатерины — ее резкий диктат в делах политики. Гольцу стало дурно. Екатерина указала вывести его прочь. И сразу поскакали курьеры посольские — в Берлин, оттуда понеслись курьеры королевские — в Крым, и татарский хан мгновенно распустил свою орду по кибиткам. Лишь тогда Екатерина тронулась в дорогу, проезжая по четыре станции в день, на каждой плотно закусывая. Григорий Орлов подлаживался к ней с ласкою: — Едешь под корону, а когда под венец уведу тебя? Гляди, Катя, живем-то невенчаны… Хорошо ли так? — Оставь, — морщилась женщина. — Грех такую, как ты, во вдовстве оставлять. Эвон, и тетка твоя покойная, она ведь венчалась с Разумовским-то. — Не было того! Не было… слухи одни. Сытые кони резво увлекали кареты в гущу желтеющих берез, по зеленым елочкам прыгали рыженькие белки. Кони мчали на Москву; внутри кареты часто позванивал колокольчик верстомера: вот еще одна верста миновала… вперед, вперед. — Ты не слушай, что тебе Панин с гетманом наговаривать станут, ты нас слушайся, — внушал всю дорогу Григорий Орлов, осыпая ее поцелуями. — Вслед за короной, Катя, готовься брачный венец принять… Уж как любить буду — всем чертям тошно станет! Верь. Я таков. Горяч. Верно. Потому что мила. Ух, зацелую… Часто звонил верстомер — близилась Москва. Первопрестольная встретила ее колокольным набатом, коврами персидскими на мостовых, шалями китайскими на подоконниках. Все унылые места и заборы подгнившие были замаскированы ельником и можжевельником. Войска равнялись шеренгами, а пушки выпаливали столь звончайше, что в ушах возникала нестерпимая ломота. Екатерина, стоя в открытой карете, кланялась народу на все четыре стороны. Кланялась недаром: народ встретил ее с унизительным равнодушием, и это сразу заметили послы иноземные. Ночью кто-то сорвал портрет Екатерины с триумфальной арки, утром полиция подобрала его из грязи, он был разорван и растоптан. Екатерина просыпалась от криков под окнами: |