Онлайн книга «Охотница»
|
– Да, – произносит Симон, вынимая хлеб, сыр и бросая все на кухонный стол, – я его все время ем, ем. Но его так много, что оно не убавляется. Ужасно вкусное. – Я ничего не буду. Вообще-то я уже позавтракала. – Уже? Поэтому пришла и со мной позавтракать? – Угу. Она протягивает руку и осторожно проводит по щеке Симона. – Ты по-настоящему влюблен, – говорит она. – Она пониже меня ростом, стрижка у нее короче моей. Хорошенькая. Ее зовут Мария. – Малин, – поправляет Симон, – а все остальное так и есть. Может быть, тебе пора уже гадать за деньги? Потом он смотрит на нее точно так же, как только что Тереза смотрела на него. Он тоже видит блеск в ее глазах, тревожный и тревожащий. Он замечает этот блеск, прежде чем она приступает к вопросам. – Симон, – начинает она мягко, – ты когда-нибудь любил меня по-настоящему? Или ты просто хотел быть влюбленным? Я думаю, я тебя действительно любила. Симон молчит, потом тихо произносит: – Тереза, тебе нужно вернуться к своей живописи. Ты невыносима, когда занимаешься самокопанием. Пиши картины. Хватит копаться. – Ты ведь не знаешь, что́ я видела. Не знаешь, сколько я всего передумала и о чем. Она собирается рассказать ему все, но потом решает, что пока не стоит. – Пойдешь сегодня в мастерскую? – нудит Симон. В мастерской ее ждет портрет. Из-за него тоже она уже несколько месяцев ходит не к Шепсхольмену, а в противоположную сторону. Очень тяжело продвигается работа. Начала рисовать портрет бабушки, но губы получились чересчур красными и полными. Наверно, такие же, как у Сеньоры. Вероятно, в конце концов получится автопортрет, но до этого еще очень далеко, дольше, чем ей хотелось бы. – В условиях не указано, что я обязана рисовать, – бормочет Тереза. Пока Симон наливает кофе, она ищет в кармане те две спрятанные бумажки. Страницу из газеты и чек. Сначала она сует под нос Симону объявление о котятах. – Что скажешь? Может, возьмем в мастерскую котенка? – Нет, – возражает Симон, – не хочу. – А вот это, – с некоторым нажимом произносит Тереза. – Что скажешь об этом? О почерке? Она протягивает чек с синими строчками. – Он без подписи, – говорит Симон. – Почерк, что скажешь о почерке? – с нетерпением повторяет она. Симон нехотя рассматривает чек, затем почему-то бросает на Терезу недовольный взгляд. Но Терезу это ничуть не смущает. – Не знаю, – вздыхает Симон, – ты хочешь, чтобы я догадался, чей это почерк? Немного небрежный. Артист какой-нибудь? * * * Сеньора, черный дьявол, красная сестра. У меня передышка. Благодаря бабушке у меня передышка, и вот я в пути! Я еду, и не обязательно вперед. Без всякой цели, то туда, то сюда, то вдоль, то поперек. Могу себе позволить, и не наследство, не деньги, а то, что она понимала, зачем я это делаю, дает мне право на передышку. Я была в больнице у бабушки. “Я столько всего помню, – произнесла она. – Я все время вспоминаю прошлое. Мне это совсем не нравится, но меня тянет, меня все время что-то тянет назад”. “Возможно, это дед тянет тебя”, – улыбнувшись, предположила я. “Да, возможно, это Аксель”, – сказала бабушка и тоже улыбнулась. Бабушка, источник моей силы, мой очаг, моя волевая бабушка, лежала там под зеленым одеялом и не казалась ни жалкой, ни покинутой. Почему я тогда ничего не сделала? Мне бы завернуть ее в это светло-зеленое одеяло, прижать к сердцу, чтобы всегда можно было носить бабушку с собой. Но она всегда была какой-то недосягаемой, возможно, потому, что постоянно думала о дедушке. И хотя ей это совсем не нравилось, дед все время возвращал ее мысли к прошлому, тут уж ничего не поделаешь. “Да, – повторила она, – конечно, это Аксель”. Чтобы утешить ее, я сказала, что и я иногда мыслями уношусь куда-то прочь, в другое место, но это бывает не часто. Я объяснила, что меня что-то тянет вперед. “Что-то постоянно тянет меня вперед, глупо звучит, но мне от этого тоже грустно”. “Да-да, – согласилась со мной моя бабушка, – нельзя сразу получить все. Хорошенького понемногу”. Комната тонула в полумраке. Это было за неделю до ее смерти. Печать скорби на всем. Я понимала, что бабушке недолго осталось, и эта скорбь побудила меня рассказать, о чем я давно думала. “А почему нельзя получить все? Я знаю, что нельзя, хотя поняла это только совсем недавно. Но не знаю, хочу ли я верить в то, что действительно нельзя, понимаешь? Будь у меня свободное время, я провела бы эксперимент. И все же, вдруг это не так? Бабушка, я верю, верю, что можно получить все, всегда можно”. Кажется, я плакала, когда говорила ей это. В последние дни бабушка была очень уставшей. Как-то она взглянула на меня и спросила только одно: “Я гадала тебе, Тереза?” Конечно, гадала, бабушка гадала мне по меньшей мере сотни раз. Помню, до своей болезни она гадала каждый раз, когда я к ней приходила. Ее предсказания были добрее твоих, Сеньора. В них преобладал голубой, цвет ее кофточек, а не черное и красное. И в бабушкином портрете ты все-таки взяла верх, твои цвета. С тех пор я не могу больше писать его. С тех пор я не написала ни одной картины. Но иногда мной овладевает покой – состояние, неизвестное мне раньше. * * * Больница в Худдинге, 10.2.94 Моя маленькая принцесса! Деньги, которые ты получишь, я скопила, но и потратила я не меньше, так что не экономь. Как ты знаешь, в последние годы я много работала и мне много платили, но угрызений совести я не испытываю. Я часто врала тем, кто приходил ко мне, так как часто ничего не видела про их будущее. Я так и не смогла понять, почему и как я видела. Про одних людей все сразу было ясно, про других – совсем ничего, и тогда я врала. Но я ни о чем не жалею, Тереза. Итак, деньги эти по большей части, сдается мне, заработаны враньем. И вполне можно пустить их на тот эксперимент, о котором ты говорила. Это тебе на твои эксперименты. Желаю много-много удач и много счастья! Бабушка. Бабушка не ставила никаких условий, я сама придумала их. Прежде всего я попыталась внести в направления некую вольность. Чтобы идти не только строго вперед или назад. Но раз уж я затеяла эксперимент, живопись предстояло на время оставить, я не могу писать без направления, без четкого направления к мастерской. |