Онлайн книга «Кюхля»
|
Дворня была у Глинок довольно большая. Выделялась в ней и ростом и значением ключница Аграфена, которой Вильгельм терпеть не мог. Из девичьей доносилось иногда пение. – Девки! – слышался ее голос, и пение обрывалось на полуслове, только жужжали веретена. Вильгельм спросил раз с неудовольствием Устиньку: – Отчего она мешает несчастным девушкам петь? Устинька широко раскрыла глаза: – Но, Вильгельм, они забывают о деле за песнями, и потом, они вовсе не несчастные. Вильгельм промолчал и больше к этому не возвращался. Он завел один и тот же порядок: утром езда верхом, потом работа, после обеда чтение, вечером игры с Митей и гулянье по окрестностям. Ездил он отлично, но дороги были ровные, плоские, совсем лишенные кавказского ужасного романтизма. Скоро, однако, Вильгельм нашел и здесь романтизм; тонкий, как дым, утренний туман (он выезжал рано – часов в семь), сыроватые листья берез, с которых падала еще роса, облака, застывшие на небе, – все это, ему казалось, имело свою цену. Изредка по дороге попадалась старуха с кринкой молока или девка с лукошком и боязливо кланялись. Вильгельм страдал от этих поклонов, быстрых и низких, точно людей стегнули кнутом по шее. Он вежливо приподнимал шляпу и еще больше пугал старух и девушек. К соседям он не ездил; раз Устинька предложила ему проехать за десять верст к соседям, у которых очень весело, есть барышни, и которые будут ему душевно рады, – но Вильгельм изобразил на лице испуг и отвращение, и Устинька оставила его жить нелюдимом. Потом – работа и чтение. Работал Вильгельм усердно – над своей трагедией. Трагедию он правил, исчеркивал и опять правил. Его трагедия должна была произвести переворот в театре российском, если… если ее напечатают. В этом Вильгельм сомневался. Героем его трагедии был Тимолеон, суровый республиканец, убийца собственного брата тирана. Рядом со слабым, хоть и великодушным тираном он поставил простого Тимолеона. Вождь восстания, простой, мудрый, не останавливающийся перед убийством республиканец, – когда Вильгельм писал его, он вспоминал жесткие глаза Тургенева. По Тимолеону, сидя за Плутархом и Диодором, Вильгельм учился тому же, чему учился у Тургенева и Рылеева. Он сам удивлялся своему герою; он наконец так ясно увидел его перед собою, что почувствовал даже настоящую тоску, – если бы Тимолеон был жив! И Вильгельм читал Митеньке, который сидел неподвижно, как статуя, монологи Тимолеона: Сколь гибелен безвременный мятеж! И если вы, не проливая крови, Воистину желаете отчизне Свободу и законы возвратить, — Умейте, юноши, внимать мужам, Избравшим вас для подвига святого, Они рекут в благую пору вам: «Ударил час восстанья рокового!» Древних героев Вильгельм любил почти как Пушкина и Грибоедова. Он, задыхаясь от волнения, читал письма Брута к Цицерону, в которых Брут, решившийся действовать против Октавия, упрекал Цицерона в малодушии. И после этого чтения Вильгельм садился на коня и мчался как бешеный. Слезы душили его: ему двадцать шесть лет – что совершил он для отечества? И в Закупе, среди доброй семьи, становилось ему тяжело. Рабство, самое подлинное, унижающее человека, окружало его. Эта милая сестра, этот ее ученый муж были прекрасные люди, и без них Вильгельм был бы одинок как перст; они не очень притесняли дворовых и не особенно отягощали мужиков. Но раз он увидел, как кучер вел на конюшню старика дворового. Провинность старика была тяжелая: он выпил лишнее, попался навстречу барам и нагрубил. Старик шел, опустив голову и нахмурив брови; он не смотрел по сторонам. Кучер был плотный, остриженный в скобку мужик и вел его равнодушно. Он поклонился барынину брату. Вильгельм остановил их: – Вы куда? Кучер неохотно отвечал: – Да вот за провинность наказать Лукича следует. Вильгельм сказал твердо: – Идите домой. Кучер почесал в затылке и пробормотал: – Да уж не знаю, ваша милость, как тут быть. Велено. – Кто велел? – спросил Вильгельм, не глядя на кучера. – Григорий Андреевич велели давеча. – Домой немедленно! – крикнул Вильгельм и в бешенстве двинулся к кучеру. – Старика отпустить! – крикнул он опять тонким голосом. – Это нам все едино, – бормотал кучер, – можно и отпустить. Дома Вильгельм к обеду не вышел. Григорий Андреевич, узнав обо всем, имел серьезное объяснение с Устиньей Карловной. – Так нельзя. Вильгельм должен был ко мне обратиться. Это называется подрывать в корне всякую власть дворянскую. Два дня отношения были натянуты, и за обедом молчали. Потом сгладилось. Через неделю Вильгельм призвал к себе Семена. Семен пришел в своем кургузом синем фраке. Вильгельм с отвращением оглядел его одежду. – Семен, у меня к тебе просьба. Сделай милость, позови ко мне деревенского портного. Он сошьет тебе и мне русскую одежду. Ты шутом гороховым ходишь. Сапоги добудь мне. Через пять дней Вильгельм и Семен ходили в простых крестьянских рубахах и портах. Они сшили себе и армяки. Григорий Андреевич пожимал плечами, но не говорил ничего. – Барин чудачит, – фыркала девичья. Вильгельм не смущался. Скоро Вильгельм стал ходить на деревню. Глинкам принадлежали две деревни: в двух верстах от усадьбы лежало Загусино, деревня большая, опрятная, а верстах в пяти, в другую сторону, Духовщина. Вильгельм ходил в ближнюю, Загусино. Староста, высокий и прямой старик, Фома Лукьянов, завидев барынина брата, выходил на крыльцо и низко кланялся. Фома был умный мужик, молчаливый. Устинья Карловна звала его дипломатом. К Вильгельму относился он почтительно, но глаза его, маленькие и серые, были лукавы. Деревня пугливо шарахалась от барина. Только один старик встречал его ласково. Это был Иван Летошников, старый деревенский балагур и пьяница. Ивану было уже под семьдесят, он помнил еще хорошо Пугачева и раздел Польши. Жил он плохо, бобылем, был плохим крестьянином. С ним Вильгельм подолгу беседовал. Старик пел ему песни, а Вильгельм записывал их в тетрадь. Уставив глаза в окно, Иван заводил песню. Пел он, что ему приходило в голову. Раз он пел Вильгельму: А у нас по морю, морю, Морю синенькому, Там плывет же выплывает Полтораста кораблей. Вот на каждом корабле По пятисот молодцов, Гребцов-песенников; Хорошо гребцы гребут, Славно песенки поют, Разговоры говорят, Все Ракчеева бранят… Иван огляделся по сторонам, хитро подмигнул Вильгельму и понизил голос: |