Онлайн книга «Пушкин. Кюхля»
|
– Я вас ждать, барин, буду. Авось либо. Вдвоем все веселее. Вильгельм сбежал по лестнице, сел на извозчика и погнал к Синему мосту. Подъезжая к дому Американской компании, его извозчик почти столкнулся с другим – в санях сидел Каховской, с желтым от бессонницы лицом. Он посмотрел на Вильгельма черными, тусклыми, как маслины, глазами и не узнал его. У Рылеева были уже Пущин и Штейнгель. Еще ничего не началось, и этот час перед боем был страшнее всего, потому что никто не знал, как это и с чего начнется. Нити бунта, которые ночью еще, казалось, были в горячей руке Рылеева, теперь ускользали, приобретали независимую от воли его и Пущина и всех силу. Они были в казармах, где сейчас вооружаются, на площадях, пока еще молчаливых, и люди, собиравшиеся этим утром в рылеевской комнате, походили на путешественников, которым осталось всего каких-нибудь пять минут до отбытия в неизвестную страну, из нее же вряд ли есть возврат. Каждый справлялся с этим часом по-своему. Штейнгель ходил из угла в угол, угрюмый и сосредоточенный; страх, который напал на него ночью, постепенно рассеивался. Пущин, как моряк над чертежами, сидел за столом и что-то помечал в плане города. Но Рылеев стоял у окна и смотрел на черную ограду канала, как тот капитан, который чутьем в этом молчании уже определил исход. – Многие не присягают, – говорил Штейнгель с удовлетворением, видимо, желая себя в чем-то уверить, – но кто именно и сколько, пока еще неизвестно. Пущин сказал Вильгельму деловито: – Достань тотчас же манифест, там отречение Константина давнишнее, нужно показывать солдатам, говорить, что оно вынужденное, поддельное. У меня один только экземпляр. Достанешь у Греча, у него наверное есть. А потом на площадь. Когда войска придут, – говори с солдатами, кричи ура конституции. – Но прежде всего, – возразил Штейнгель, – ездить по казармам. В конной артиллерии мы рассчитываем на двух офицеров. И потом Гвардейский экипаж, мы пока из Экипажа вестей не имеем. Молчаливо вошел Каховской и кивнул всем. Руки он никому не подал, вошел как чужой. Тогда Рылеев оторвался от окна и махнул рукой: – Поезжай в Экипаж. А площадь была пуста, как всегда по утрам. Прошел торопливо, упрятав нос в воротник, пожилой чиновник в худой шинели, завернул на Галерную, шаркая по обледенелому снегу сапогами, прошло двое мастеровых, салопница. Никого, ничего. Даже двери Сената закрыты и не стоит в дверях швейцар. Неужели на эту пустынную площадь, столь мирную и обычную, через час-другой хлынут войска и на ней именно все совершится? Это казалось почти невозможным. На безобразных лесах Исаакиевской площади уже стучали молотки и кирки, каменщики, медленно и плавно выступая, тащили вверх на носилках известь, какой-то плотник тесал доски и переругивался с другим – шла обыденная работа. Он прошел к Гречу. У Греча было нечто вроде семейного собрания – день был чрезвычайный: присяга новому царю. За столом уже сидели гости и пили чай: Булгарин в венгерке, сосавший чубук, какой-то поручик, маклер и домашние. Вильгельм вошел бледный, размахивая руками. Булгарин толкнул в бок поручика и сказал вполголоса: – Театральный бандит первый сорт. Николай Иванович, важный, сдвинув брови и поблескивая очками, читал вслух какую-то бумагу. Вильгельм, ни с кем не здороваясь, спросил у него: – Qu’est ce que vous lisez la? Je crois que c’est le manifeste. [128] – Oui, c’est le manifeste, [129] – отвечал с некоторым неудовольствием Николай Иванович и продолжал чтение. Вильгельм снова перебил: – А позвольте узнать, от которого числа отречение Константина Павловича? Греч внимательно на него посмотрел: – От двадцать шестого ноября. – От двадцать шестого, – Вильгельм улыбнулся. – Очень хорошо, три недели. Греч переглянулся с Булгариным. – Да-с, – сказал Николай Иванович, – три недели молчали, как-то теперь заговорят. Он подмигнул Вильгельму: – Полагаю, что теперь слово уже будет не за ними. – Позвольте у вас манифест взять на полчаса, – сказал Вильгельм Гречу, выдернув у него из рук бумагу, и побежал вон из комнаты. Булгарин побежал за ним. – Да здравствуйте же, Вильгельм Карлович! – Он схватил его за руку. – Эк какой, разговаривать не хочет. Что тут сегодня такое готовится? – Здравствуйте и прощайте, – отвечал Вильгельм, оттолкнул его и выбежал. – Что это с ним сделалось? – спросил остолбеневший Фаддей. – Он вконец рехнулся? Николай Иванович посмотрел на компаньона и сощурился: – Нет, здесь не тем пахнет. Выходя от Греча, Вильгельм столкнулся с Сашей. Веселый, нарядный, с румяными от мороза щеками, Саша шел с дворцового караула – продежурил ночь во дворце. За поясом под шинелью торчали у него два пистолета. Они обнялись, как братья, и ни о чем друг друга не спросили. Вильгельм только кивнул на пистолеты: – Дай мне один, – и Саша протянул ему с готовностью длинный караульный пистолет с шомполом, обвитым зеленым сукном. Вильгельм сунул его в карман, рукоять из кармана высовывалась. И он помчался в Экипаж, в офицерские казармы, к Мише, а Саша пошел к Рылееву. В Гвардейском экипаже Миша сказал ему, что уже идет большой бунт среди московцев, что у них генерала Шеншина убили и еще двоих – батальонного и полкового командира, – и тотчас послал брата к московцам – узнать, выступили ли они. Как только Московский полк выступит, Миша и Арбузов скомандуют выступление Экипажу. Быстро сходя с крыльца офицерской казармы, Вильгельм видит, как бежит через двор казармы Каховской, путаясь в шинели. Бежит он ровным, слепым шагом, за ним гонятся какие-то унтер-офицеры. Они хватают его за шинель. Каховской, не оглядываясь, скидывает с себя шинель и бежит дальше. Он бежит как во сне, и Вильгельму начинает казаться, что и он в бреду и сейчас все может рассыпаться, вывалиться из рук. – Ваше сиятельство, прикажете подать? – слышит он за собой. Вильгельм садится на извозчика: – Скорей, скорей! Извозчик трогает. Он еще не старый, белокурый, с курчавой бородой, сани у него плохонькие, клещатые, ковер драный, а лошадь – кляча. Проезжая мимо площади, Вильгельм опять смотрит с неясным страхом в ее сторону. Площадь пуста. – Голубчик, подгони, подхлестни. Извозчик поворачивает к Вильгельму лукавое лицо: – Дорога дурная, ваше сиятельство, да и живот-от немолодой, если правду говорить. Мы и помаленьку доедем. |