Онлайн книга «Белая гвардия»
|
Карась вывернулся из строя и, озабоченный, идя задом, начал считать: – Левой. Левой. Ать. Ать. В черную пасть подвального хода гимназии змеей втянулся строй, и пасть начала заглатывать ряд за рядом. Внутри гимназии было еще мертвеннее и мрачнее, чем снаружи. Каменную тишину и зыбкий сумрак брошенного здания быстро разбудило эхо военного шага. Под сводами стали летать какие-то звуки, точно проснулись демоны. Шорох и писк слышался в тяжком шаге – это потревоженные крысы разбегались по темным закоулкам. Строй прошел по бесконечным и черным подвальным коридорам, вымощенным кирпичными плитами, и пришел в громадный зал, где в узкие прорези решетчатых окошек, сквозь мертвую паутину, скуповато притекал свет. Адовый грохот молотков взломал молчание. Вскрывали деревянные окованные ящики с патронами, вынимали бесконечные ленты и похожие на торты круги для льюисовских пулеметов. Вылезли черные и серые, похожие на злых комаров, пулеметы. Стучали гайки, рвали клещи, в углу со свистом что-то резала пила. Юнкера вынимали кипы слежавшихся холодных папах, шинели в железных складках, негнущиеся ремни, подсумки и фляги в сукне. – Па-а-живей, – послышался голос Студзинского. Человек шесть офицеров, в тусклых золотых погонах, завертелись, как плауны на воде. Что-то выпевал выздоровевший тенор Мышлаевского. – Господин доктор! – прокричал Студзинский из тьмы, – будьте любезны принять команду фельдшеров и дать ей инструкции. Перед Турбиным тотчас оказались двое студентов. Один из них, низенький и взволнованный, был с красным крестом на рукаве студенческой шинели. Другой – в сером, и папаха налезала ему на глаза, так что он все время поправлял ее пальцами. – Там ящики с медикаментами, – проговорил Турбин, – выньте из них сумки, которые через плечо, и мне докторскую с набором. Потрудитесь выдать каждому из артиллеристов по два индивидуальных пакета, бегло объяснив, как их вскрыть в случае надобности. Голова Мышлаевского выросла над серым копошащимся вечем. Он влез на ящик, взмахнул винтовкой, лязгнул затвором, с треском вложил обойму и затем, целясь в окно и лязгая, лязгая и целясь, забросал юнкеров выброшенными патронами. После этого как фабрика застучала в подвале. Перекатывая стук и лязг, юнкера зарядили винтовки. – Кто не умеет, осторожнее, юнкера-а, – пел Мышлаевский, – объясните студентам. Через головы полезли ремни с подсумками и фляги. Произошло чудо. Разношерстные пестрые люди превращались в однородный, компактный слой, над которым колючей щеткой, нестройно взмахивая и шевелясь, поднялась щетина штыков. – Господ офицеров попрошу ко мне, – где-то прозвучал Студзинский. В темноте коридора, под малиновый тихонький звук шпор, Студзинский заговорил негромко. – Впечатления? Шпоры потоптались. Мышлаевский, небрежно и ловко ткнув концами пальцев в околыш, пододвинулся к штабс-капитану и сказал: – У меня во взводе пятнадцать человек не имеют понятия о винтовке. Трудновато. Студзинский, вдохновенно глядя куда-то вверх, где скромно и серенько сквозь стекло лился последний жиденький светик, молвил: – Настроение? Опять заговорил Мышлаевский: – Кхм... кхм... Гробы напортили. Студентики смутились. На них дурно влияет. Через решетку видели. Студзинский метнул на него черные упорные глаза. – Потрудитесь поднять настроение. И шпоры зазвякали, расходясь. – Юнкер Павловский! – загремел в цейхгаузе Мышлаевский, как Радамес в «Аиде». – Павловского... го!.. го!.. го!! – ответил цейхгауз каменным эхом и ревом юнкерских голосов. – И'я! – Алексеевского училища? – Точно так, господин поручик. – А ну-ка, двиньте нам песню поэнергичнее. Так, чтобы Петлюра умер, мать его душу... Один голос, высокий и чистый, завел под каменными сводами: Артиллеристом я рожден... Тенора откуда-то ответили в гуще штыков: В семье бригадной я учился. Вся студенческая гуща как-то дрогнула, быстро со слуха поймала мотив, и вдруг, стихийным басовым хоралом, стреляя пушечным эхам, взорвало весь цейхгауз: Ог-неем-ем картечи я крещен И буйным бархатом об-ви-и-и-ился. Огне-е-е-е-е-е-ем... Зазвенело в ушах, в патронных ящиках, в мрачных стеклах, в головах, и какие-то забытые пыльные стаканы на покатых подоконниках тряслись и звякали... И за канаты тормозные Меня качали номера. Студзинский, выхватив из толпы шинелей, штыков и пулеметов двух розовых прапорщиков, торопливым шепотом отдавал им приказание: – Вестибюль... сорвать кисею... поживее... И прапорщики унеслись куда-то. Идут и поют Юнкера гвардейской школы! Трубы, литавры, Тарелки звенят!! Пустая каменная коробка гимназии теперь ревела и выла в страшном марше, и крысы сидели в глубоких норах, ошалев от ужаса. – Ать... ать!.. – резал пронзительным голосом рев Карась. – Веселей!.. – прочищенным голосом кричал Мышлаевский. – Алексеевцы, кого хороните?.. Не серая, разрозненная гусеница, а Модистки! кухарки! горничные! прачки!! Вслед юнкерам уходящим глядят!!! - одетая колючими штыками валила по коридору шеренга, и пол прогибался и гнулся под хрустом ног. По бесконечному коридору и во второй этаж в упор на гигантский, залитый светом через стеклянный купол вестибюль шла гусеница, и передние ряды вдруг начали ошалевать. На кровном аргамаке, крытом царским вальтрапом с вензелями, поднимая аргамака на дыбы, сияя улыбкой, в треуголке, заломленной с поля, с белым султаном, лысоватый и сверкающий Александр вылетал перед артиллеристами. Посылая им улыбку за улыбкой, исполненные коварного шарма, Александр взмахивал палашом и острием его указывал юнкерам на Бородинские полки. Клубочками ядер одевались Бородинские поля, и черной тучей штыков покрывалась даль на двухсаженном полотне. ...ведь были ж... схватки боевые?! – Да говорят... – звенел Павловский. Да говорят, еще какие!! - гремели басы. Не да-а-а-а-ром помнит вся Россия Про день Бородина!! Ослепительный Александр несся на небо, и оборванная кисея, скрывавшая его целый год, лежала валом у копыт его коня. – Императора Александра Благословенного не видели, что ли? Ровней, ровней! Ать. Ать. Леу. Леу! – выл Мышлаевский, и гусеница поднималась, осаживая лестницу грузным шагом александровской пехоты. Мимо победителя Наполеона левым плечом прошел дивизион в необъятный двусветный актовый зал и, оборвав песню, стал густыми шеренгами, колыхнув штыками. Сумрачный белесый свет царил в зале, и мертвенными, бледными пятнами глядели в простенках громадные, наглухо завешенные портреты последних царей. |