Книга Черный ворон, страница 42 – Дмитрий Вересов

Но мелодия кончилась.

Он умоляюще посмотрел на Таню.

— Можно, я поставлю еще раз?

— Можно, — взглянув ему в глаза, сказала Таня. Они пять раз подряд протанцевали под «Oh, darling» с бессмертного альбома «Битлз» «Abbey Road», среди тогдашних фэнов называемого исключительно «Рубероид».

На шестой раз уставшая Таня отказалась, и они пошли в кухню пить чай. Из-за дверей родительской спальни доносились страстные Нинкины стоны и пыхтение Андрея. Ванечка покраснел и плеснул себе коньяку.

— Вообще-то я заканчиваю филологический, — сказал он. — Хочу писать книги. Как… как Юрий Трифонов. Знаешь?

Этой фразой он, не отдавая себе отчета, хотел, насколько это было вообще возможно, как бы выровняться с ней. Она так прекрасна, а он зато…

— Не очень хорошо. Я читала его «Другую жизнь» и не совсем поняла. Не доросла, наверное.

Ванечка изумленно смотрел на нее. Он готов был биться об заклад, что на факультете и один из десяти «Другую жизнь» не читал.

— А ты вообще из современных кого любишь? «Деревенщиков»? Абрамова, Белова, Астафьева?

— Не знаю. Мне не очень нравится читать про людей, которые живут почти так же, как я. Зачем тогда читать — просто раскрыл глаза и смотри. Я думаю, что про деревенскую жизнь пишут для тех, кто в большом городе родился и из него не вылезал. У нас — что в Хмелицах, что в общежитии — читают много, особенно девчонки, но все больше классику, историческое, про любовь, про другие страны.

— Неужели даже Шукшина не читают? — в некотором ужасе спросил Ванечка. Он писал диплом как раз по Шукшину и, по требованию руководителя, сильно напирал на народность.

— Шукшина? Это который «Калина красная»? Нет, я только кино видела.

— Понравилось?

— Разговор понравился, словечки всякие. А сама история — нет. По мне, если сказка, так пусть и будет сказка, и не надо ее за правду выдавать.

— Почему сказка? — несколько запальчиво спросил Ванечка.

— Может быть, где-нибудь так и было, а вот в Хмелицах две женщины на этом сильно пострадали. Тоже «заочницы» были, с уголовниками переписывались. Те им такие письма присылали — целые романы. И страсти роковые, и слезы покаянные, и любовь до гроба, и «молю о свидании»… Одна поехала в Бологое женишка встречать, вернулась через сутки вся оборванная, избитая. Он ее в вокзальный ресторан повел, подпоил, а потом в лесок отвел, ограбить хотел и изнасиловать. Но не рассчитал, тоже выпил хорошо, а она баба крепкая, скрутила его и в милицию волоком отволокла. Но и ей досталось. Он, сволочь, ей нос перебил, а потом, на суде, орал, убить грозился… А со второй еще хуже вышло. Приехал к ней ее красавец, веселый такой, речистый, совсем как в том кино. Месяц пожили в любви и согласии, а потом он исчез со всеми деньгами — четыреста рублей, она на корову копила — и охотничий карабин, который ей после отца остался, прихватил. Потом из этого карабина сторожа в Никольском убили. А этого гада так и не нашли.

— Да-а, — задумчиво протянул Ванечка. В дипломную работу этот рассказ не вставишь. Но как же она ярко, складно говорит!

А Таня вполголоса запела:

Калина красная, Калина вызрела;

Я у залеточки Характер вызнала…

Ванечка замолчал с раскрытым ртом. Когда она допела до конца, он хрипло сказал:

— Спой еще. Пожалуйста.

Она пела, а он слушал, не замечая ничего — ни свиста чайника на плите, ни сигареты, давно погасшей в пальцах.

— Устала, — сказала Таня наконец. — Давай пить чай.

— А хочешь, — сказал Ванечка, наливая ей чаю, — хочешь, я почитаю тебе свои стихи? Только они… ну, понимаешь, не лирические. Я лирику не умею… — Он еще никому не читал своих серьезных стихов. Только так, давал почитать — Житнику и еще одному клювисту, Грише Григоровскому, профессиональному поэту, работавшему в многотиражке Кировского завода. Житник похвалил стихи за язвительность, выругал за философичность и посоветовал изложить то же самое прозой. Григоровский быстренько пробежал глазами и вернул тетрадь Ванечке, пробурчав:

— Этого никто печатать не станет.

— Так я и не собираюсь печатать!

— Тогда зачем было писать?..

Таня кивнула, и Ванечка дрожащим голосом начал:

Для нас, больных, весь мир — больница,

Которую содержит мот,

Давно успевший разориться.

Мы в ней умрем от отческих забот,

Но никогда не выйдем из ворот…

— Извини, — прервала Таня. — Но я это уже читала. В каком-то журнале. Только не помню автора.

— Умница! — воскликнул Ванечка. — Правильно. Эти стихи написал Томас Элиот, а у меня это эпиграф. А теперь будет вступление. Представь себе, будто играет духовой оркестр, только очень плохой. Музыканты сбиваются с такта, фальшивят…

И он затараторил:

— СКОЛЬ СЛАДКО ВСЕ, ЧТО СЛАДКО. Победный марш в пяти частях с прологом и эпилогом. Пролог: КАБАК ИМЕНИ РЕВОЛЮЦИИ.

Пришел — ну что ж, немного подожди -

Сегодня, видишь, очередь какая.

Из-за дверей со стен глядят вожди,

И музыка гремит, не умолкая.

Легко желать нам с высоты рублей,

Чтоб пробка рассосалась у дверей…

Таня больше не прерывала его. Перестав после третьей или четвертой строфы — пытаться вникнуть в смысл, понятный, вероятнее всего, только самому автору, она вслушивалась в мелодию стиха, смотрела в горящие, вдохновенные глаза. Мощная, упругая энергетическая волна поднимала ее и несла куда-то… Ей было хорошо, и она ни о чем не думала…

— И эпилог, — сказал Ванечка.

Рассвет, кот розовый, скребется в крышу.

Ветер, кот серый, когтистой лапой в раму.

Остывший кофе

Узор врезает в белизну плиты. Портрета нет.

Глаз льдист, Который был. Пил

По полстакана жизни в день, Фальшиво пел,

Забытый грустный анекдот… Вот так.

Вот так к нам постижение приходит:

Не звон, а стон.

Он, опустошенный, плюхнулся на табуретку и дрожащей рукой потянулся к бутылке. Таня молчала.

— Я… ну как? — спросил Ванечка.

— Еще, — сказала Таня.

— Но… но ты поняла?

— А разве стихи обязательно понимать?

— Слушай… я не думал никогда… А ведь ты права. Права! Тогда я еще почитаю. Это про меня. Автопортрет, так сказать.

Смотрите на — се моралист-идальго.