Онлайн книга «Театральный роман»
|
– А может быть, можно тысячу восемьсот? – спросил я. – Княжевич говорил... – Популярности ищет, – горько отозвался Гавриил Степанович. Тут в дверь стукнули, и человек в зеленых петлицах внес поднос, покрытый белой салфеткой. На подносе помещался серебряный кофейник, молочник, две фарфоровые чашки, апельсинного цвета снаружи и золоченые внутри, два бутерброда с зернистой икрой, два с оранжевым прозрачным балыком, два с сыром, два с холодным ростбифом. – Вы отнесли пакет Ивану Васильевичу? – спросила вошедшего Августа Менажраки. Тот изменился в лице и покосил поднос. – Я, Августа Авдеевна, в буфет бегал, а Игнутов с пакетом побежал, – заговорил он. – Я не Игнутову приказывала, а вам, – сказала Менажраки, – это не игнутовское дело пакеты Ивану Васильевичу относить. Игнутов глуп, что-нибудь перепутает, не так скажет... Вы что же, хотите, чтобы у Ивана Васильевича температура поднялась? – Убить хочет, – холодно сказал Гавриил Степанович. Человек с подносом тихо простонал и уронил ложечку. – Где Пакин был в то время, как вы пропадали в буфете? – спросила Августа Авдеевна. – Пакин за машиной побежал, – объяснил спрашиваемый, – я в буфет побежал, говорю Игнутову – «беги к Ивану Васильевичу». – А Бобков? – Бобков за билетами бегал. – Поставьте здесь! – сказала Августа Авдеевна, нажала кнопку, и из стены выскочила столовая доска. Человек в петлицах обрадовался, покинул поднос, задом откинул портьеру, ногой открыл дверь и вдавился в нее. – О душе, о душе подумайте, Клюквин! – вдогонку ему крикнул Гавриил Степанович и, повернувшись ко мне, интимно сказал: – Четыреста двадцать пять. А? Августа Авдеевна надкусила бутерброд и тихо застучала одним пальцем. – А может быть, тысячу триста? Мне, право, неловко, но я сейчас не при деньгах, а мне портному платить... – Вот этот костюм шил? – спросил Гавриил Степанович, указывая на мои штаны. – Да. – И сшил-то, шельма, плохо, – заметил Гавриил Степанович, – гоните вы его в шею! – Но, видите ли... – У нас, – затрудняясь, сказал Гавриил Степанович, – как-то и прецедентов-то не было, чтобы мы авторам деньги при договоре выдавали, но уж для вас... четыреста двадцать пять! – Тысячу двести, – бодрее отозвался я, – без них мне не выбраться... трудные обстоятельства... – А вы на бегах не пробовали играть? – участливо спросил Гавриил Степанович. – Нет, – с сожалением ответил я. – У нас один актер тоже запутался, поехал на бега и, представьте, выиграл полторы тысячи. А у нас вам смысла нет брать. Дружески говорю, переберете – пропадете! Эх, деньги! И зачем они? Вот у меня их нету, и так легко у меня на душе, так спокойно... – И Гавриил Степанович вывернул карман, в котором действительно денег не было, а была связка ключей на цепочке. – Тысячу, – сказал я. – Эх, пропади все пропадом! – лихо вскричал Гавриил Степанович. – Пусть меня потом хоть расказнят, но выдам вам пятьсот рублей. Подписывайте! Я подписал договор, причем Гавриил Степанович разъяснил мне, что деньги, которые будут даны мне, являются авансом, каковой я обязуюсь погасить из первых же спектаклей. Уговорились, что сегодня я получу семьдесят пять рублей, через два дня – сто рублей, потом в субботу – еще сто, а остальные – четырнадцатого. Боже! Какой прозаической, какой унылой показалась мне улица после кабинета. Моросило, подвода с дровами застряла в воротах, и ломовой кричал на лошадь страшным голосом, граждане шли с недовольными из-за погоды лицами. Я несся домой, стараясь не видеть картин печальной прозы. Заветный договор хранился у моего сердца. В своей комнате я застал своего приятеля (смотри историю с револьвером). Я мокрыми руками вытащил из-за пазухи договор, вскричал: – Читайте! Друг мой прочитал договор и, к великому моему удивлению, рассердился на меня. – Это что за филькина грамота? Вы что, голова садовая, подписываете? – спросил он меня. – Вы в театральных делах ничего не понимаете, стало быть, и не говорите! – рассердился и я. – Что такое – «обязуется, обязуется», а они обязуются хоть в чем-нибудь? – забурчал мой друг. Я горячо стал рассказывать ему о том, что такое картинная галерея, какой душевный человек Гавриил Степанович, упомянул о Саре Бернар и генерале Комаровском. Я хотел передать, как звенит менуэт в часах, как дымится кофе, как тихо, как волшебно звучат шаги на сукне, но часы били у меня в голове, я сам-то видел и золотой мундштук, и адский огонь в электрической печке, и даже императора Нерона, но ничего этого передать не сумел. – Это Нерон у них составляет договоры? – дико сострил мой друг. – Да ну вас! – вскричал я и вырвал у него договор. Порешили позавтракать, послали Дусиного брата в магазин. Шел осенний дождик. Какая ветчина была, какое масло! Минуты счастья! Московский климат известен своими капризами. Через два дня был прекрасный, как бы летний, теплый день. И я спешил в Независимый. Со сладким чувством, предвкушая получку ста рублей, я приблизился к Театру и увидел в средних дверях скромную афишу. Я прочитал: Репертуар, намеченный в текущем сезоне: Эсхил – «АГАМЕМНОН» Софокл – «ФИЛОКТЕТ» Лопе де Вега – «СЕТИ ФЕНИЗЫ» Шекспир – «КОРОЛЬ ЛИР» Шиллер – «ОРЛЕАНСКАЯ ДЕВА» Островский – «НЕ ОТ МИРА СЕГО» Максудов – «ЧЕРНЫЙ СНЕГ». Открывши рот, я стоял на тротуаре – и удивляюсь, почему у меня не вытащили бумажник в это время. Меня толкали, говорили что-то неприятное, а я все стоял, созерцая афишу. Затем я отошел в сторонку, намереваясь увидеть, какое впечатление производит афиша на проходящих граждан. Выяснилось, что не производит никакого. Если не считать трех-четырех, взглянувших на афишу, можно сказать, что никто ее и не читал. Но не прошло и пяти минут, как я был вознагражден сторицей за свое ожидание. В потоке шедших к театру я отчетливо разглядел крупную голову Егора Агапенова. Шел он к театру с целой свитой, в которой мелькнул Ликоспастов с трубкой в зубах и неизвестный с толстым приятным лицом. Последним мыкался кафр в летнем, необыкновенно желтом пальто и почему-то без шляпы. Я ушел глубже в нишу, где стояла незрячая статуя, и смотрел. Компания поравнялась с афишей и остановилась. Не знаю, как описать то, что произошло с Ликоспастовым. Он первый задержался и прочел. Улыбка еще играла на его лице, еще слова какого-то анекдота договаривали его губы. Вот он дошел до «Сетей Фенизы». Вдруг Ликоспастов стал бледен и как-то сразу постарел. На лице его выразился неподдельный ужас. |