Онлайн книга «Театральный роман»
|
Глаз Романуса запылал сильнее, и Андрей Андреевич не успел еще пристроить папку под лампой, как вскипел скандал. Начался он с фразы Романуса: – Я категорически протестую против насилия над музыкантами и прошу занести в протокол то, что происходит! – Какие насилия? – спросил Андрей Андреевич служебным голосом и чуть шевельнул бровью. – Если у нас ставятся пьесы, больше похожие на оперу... – начал было Романус, но спохватился, что автор сидит тут же, и продолжал, исказив свое лицо улыбкой в мою сторону, – что и правильно! Ибо наш автор понимает все значение музыки в драме!.. То... я прошу отвести оркестру место, где он мог бы играть! – Ему отведено место в кармане, – сказал Андрей Андреевич, делая вид, что открывает папку по срочному делу. – В кармане? А может быть, лучше в суфлерской будке? Или в бутафорской? – Вы сказали, что в трюме нельзя играть. – В трюме? – взвизгнул Романус. – И повторяю, что нельзя. И в чайном буфете нельзя, к вашему сведению. – К вашему сведению, я и сам знаю, что в чайном буфете нельзя, – сказал Андрей Андреевич, и у него шевельнулась другая бровь. – Вы знаете, – ответил Романус и, убедившись, что Стрижа еще нет в партере, продолжал: – Ибо вы старый работник и понимаете в искусстве, чего нельзя сказать про кой-кого из режиссеров... – Тем не менее обращайтесь к режиссеру. Он проверял звучание... – Чтобы проверить звучание, нужно иметь кой-какой аппарат, при помощи которого можно проверить, например, уши! Но если кому-нибудь в детстве... – Я отказываюсь продолжать разговор в таком тоне, – сказал Андрей Андреевич и закрыл папку. – Какой тон?! Какой тон? – изумился Романус. – Я обращаюсь к писателю, пусть он подтвердит свое возмущение по поводу того, как калечат у нас музыкантов!! – Позвольте... – начал я, видя изумленный взгляд Андрея Андреевича. – Нет, виноват! – закричал Романус Андрею Андреевичу. – Если помощник, который обязан знать сцену как свои пять пальцев... – Прошу не учить меня, как знать сцену, – сказал Андрей Андреевич и оборвал шнурок на папке. – Приходится! Приходится! – ядовито скалясь, прохрипел Романус. – Я занесу в протокол то, что вы говорите! – сказал Андрей Андреевич. – И я буду рад, что вы занесете! – Прошу оставить меня в покое! Вы дезорганизуете работников на репетиции! – Прошу и эти слова занести! – фальцетом вскричал Романус. – Прошу не кричать! – И я прошу не кричать! – Прошу не кричать! – отозвался, сверкая глазами, Андрей Андреевич и вдруг бешено закричал: – Верховые! Что вы там делаете?! – и бросился через лесенку на сцену. По проходу уже спешил Стриж, а за ним темными силуэтами показались актеры. Начало скандала со Стрижом я помню... Романус поспешил к нему навстречу, подхватил под руку и заговорил: – Фома! Я знаю, что ты ценишь музыку и это не твоя вина, но я прошу и требую, чтобы помощник не смел издеваться над музыкантами! – Верховые! – кричал на сцене Андрей Андреевич. – Где Бобылев?! – Бобылев обедает, – глухо с неба донесся голос... Актеры кольцом окружили Романуса и Стрижа. Было жарко, был май. Сотни раз уже эти люди, лица которых казались загадочными в полутьме над абажуром, мазались краской, перевоплощались, волновались, истощались... Они устали за сезон, нервничали, капризничали, дразнили друг друга. Романус доставил огромное и приятное развлечение. Рослый голубоглазый Скавронский потирал радостно руки и бормотал: – Так, так, так... Давай! Истинный Бог! Ты ему все выскажи, Оскар!.. Все это дало свои результаты. – Попрошу на меня не кричать! – вдруг рявкнул Стриж и треснул пьесой по столу. – Это ты кричишь!! – визгнул Романус. – Правильно! Истинный Бог! – веселился Скавронский, подбадривая то Романуса: – Правильно, Оскар! Нам ребра дороже этих спектаклей! – то Стрижа: – А актеры хуже, что ли, музыкантов? Ты, Фома, обрати свое внимание на этот факт! – Квасу бы сейчас, – зевая, сказал Елагин, – а не репетировать... И когда эта склока кончится? Склока продолжалась еще некоторое время, крики неслись из круга, замыкавшего лампу, и дым поднимался вверх. Но меня уже не интересовала склока. Вытирая потный лоб, я стоял у рампы, смотрел, как художница из макетной – Аврора Госье – ходила по краю круга с измерительной рейкой, прикладывала ее к полу. Лицо Госье было спокойное, чуть печальное, губы сжаты. Светлые волосы Госье то загорались, точно их подожгли, когда она наклонялась к берегу рампы, то потухали и становились как пепел. И я размышлял о том, что все, что сейчас происходит, что тянется так мучительно, все получит свое завершение... Склока меж тем кончилась. – Давайте, ребятушки! Давайте! – кричал Стриж. – Время теряем! Патрикеев, Владычинский, Скавронский уже ходили по сцене меж бутафорами. На сцену же проследовал и Романус. Его появление не прошло бесследно. Он подошел к Владычинскому и озабоченно спросил у того, не находит ли Владычинский, что Патрикеев очень уж злоупотребляет буфонными приемами, вследствие чего публика засмеется как раз в тот момент, когда у Владычинского важнейшая фраза: «А мне куда прикажете деваться? Я одинок, я болен...» Владычинский побледнел как смерть, и через минуту и актеры, и рабочие, и бутафоры строем стояли у рампы, слушая, как переругиваются давние враги Владычинский с Патрикеевым. Владычинский, атлетически сложенный человек, бледный от природы, а теперь еще более бледный от злобы, сжав кулаки и стараясь, чтобы его мощный голос звучал бы страшно, не глядя на Патрикеева, говорил: – Я займусь вообще этим вопросом! Давно пора обратить внимание на циркачей, которые, играя на штампиках, позорят марку театра! Комический актер Патрикеев, играющий смешных молодых людей на сцене, а в жизни необыкновенно ловкий, поворотливый и плотный, старался сделать лицо презрительное и в то же время страшное, отчего глаза у него выражали печаль, а лицо физическую боль, сиплым голоском отвечал: – Попрошу не забываться! Я актер Независимого Театра, а не кинохалтурщик, как вы! Романус стоял в кулисе, удовлетворенно сверкая глазом, голоса ссорящихся покрывал голос Стрижа, кричавшего из кресел: – Прекратите это сию минуту! Андрей Андреевич! Давайте тревожные звонки Строеву! Где он? Вы мне производственный план срываете! Андрей Андреевич привычной рукою жал кнопки на щите на посту помощника, и далеко где-то за кулисами, и в буфете, и в фойе тревожно и пронзительно дребезжали звонки. |