Онлайн книга «Мобильные связи»
|
Лина лежала на песке, ее трясло и рвало. Воспитательницы бегали и орали, то зачем-то кладя ей на ледяной лоб холодное полотенце, то пытаясь напоить водой. Дети стояли вокруг, испуганно перешептываясь про то, до конца ли Линка утонула. Перевозбужденный Уточкин барахтался возле берега и каждые две минуты кричал, как попугай: – Борисова утонула, а я ее спас! Прибежала сама начальник лагеря, склонилась над Линой. Важно пощупала пульс. – В реке холодные воронки! Кто-нибудь утонет, а мне под суд идти? – сказала она и ушла обиженная. Больше никому купаться в реке не разрешили. Когда Лина пришла в себя, она уже была объявлена национальной героиней. Все восхищались провидческими фантазиями про «кару хорошенькой Лине» на Каролина-Бугазе, и больше никто не считал назначение на роль индианки несправедливым. Через пять дней Лина стояла в сари из простыни возле китаянки Айны и негра Синицына. В руках у нее была желтая дыня; Айна придерживала рукой и костылем сноп колосьев, а в черных, пахнущих гуталином руках Синицына были помидоры. Раскормленный лагерный баянист наяривал мотивчик, обрыдший за вечерние спевки, когда все играют в вышибалы, а ты учи текст и пой. Гибели страшные знаки Ветер времен не остудит. Кровь Нагасаки, прах Нагасаки Мир никогда не забудет! Голос людей все суровей, Сердцу тревожно и больно. Жаждущим смерти, жаждущим крови Мы заявляем: «Довольно!» — пел отряд и на крике «Довольно!» запустил в зал бумажных голубей. – В прошлом лагере под эту песню делали журавликов. Но они плохо летают, так что обойдемся голубями, – мотивировала воспитательница. Что такое Нагасаки и чем бумажный журавлик отличается от бумажного голубя, Лина, как и все население отряда, выяснила через много лет, что не помешало сорвать колоссальную овацию и первый приз. Дело происходило на эстраде городского парка, и публика неистовствовала, видя, какой мощный отпор дети-инвалиды способны дать американской агрессии. С этого лета Лина перестала плавать. Она родилась плавучей, как надувной матрас, но страх сделал тело чугунным. И пришлось постепенно привыкнуть к тому, что она «не умеет плавать». Однажды она с Черновым плескалась ночью в Нескучном саду после его полулегального концерта в каком-то Доме культуры. Черновой был немного пьян, он взял Лину за руку и потащил на середину пруда. – Не бойся. Человек сначала умеет плавать, а потом ходить. Ты просто забыла, сейчас вспомнишь. И она вспомнила. Не как должны двигаться руки и ноги, а физиологический механизм легкости на воде, и поплыла. Потом без Чернового больше не получалось. С ней тогда вообще происходили жуткие вещи. Как будто открылся третий глаз. Например, получалось видеть через весь город. Когда Черновой был особенно нужен, она сосредотачивалась и откуда-то получала информацию о его местоположении. Она звонила туда, и он подозревал, что за ним шпионят. Потом эта способность тоже исчезла. В романе с Черновым Лина была словно подключена к огромной электрической сети, из которой в нее шло огромное тепло и невероятная информация. Она была вырвана из собственной квартиры и присоединена к кровеносной системе земного шара. Через нее бежали чужие информационные потоки, потому что она сидела на стене пространственной воронки, в центре которой Черновой посылал через микрофон сигнал тысячам людей и получал от них ответ – энергетический вихрь. Казалось, что до него Лина жила обернутой в целлофан. Она писала про это: Я вижу путь сюда, как тропку из окна. И, отряхнув с себя лохмотья слов и лет, То слышу голоса, как языки огня, То запахи ищу, как надписи во мгле. И кожею своей припоминаю путь, Все смыслы прежних бед, всех снастьев имена, Когда на простыне внезапной, как испуг, Средь комнаты чернил касаешься меня. И нам не разойтись друг с другом ни на шаг. Твой смех и поворот плеча уже не раз Заключены в большой пустой зеркальный шар, В котором никогда никто не умирал. – Приехали! – оборвала Линин поток сознания организаторша. – Перед вами музей Пушкина! – «Я жил тогда в Одессе пыльной…» – улыбнулась очаровательная экскурсоводша в предбаннике музея. – «Там долго ясны небеса, Там хлопотливо торг обильный Свои подъемлет паруса…» Александр Сергеевич провел в нашем городе тринадцать месяцев без трех дней, после того как Александр Первый сослал его сюда «для дальнейшего прохождения службы», дабы «он обрел правильный образ мыслей истинного христианина и верноподданного»! – Голубушка, – сказал пожилой господин, – мы все учились понемногу… – Это пушкинисты, – зашептала организаторша экскурсоводше в изящное ухо с камеей. – Ах, извините, – зарделась она. – Как вам известно, здесь находились гостиничные номера, в которых останавливался великий поэт. – И где же именно он останавливался? – ядовито спросила дама с веером. – В одной из этих трех комнат. До конца не установлено, – смутилась экскурсоводша. – А что ж вы тут экспонируете? – поправил очки на носу седой господин. – У вас же не может быть ни одной подлинной единицы хранения. – Но… У нас есть документы эпохи… Есть копия рукописного журнала со стихами Пушкина. Есть раритеты того времени… Фрагмент ступеньки дома Воронцова… – испуганно сдавала экзамен экскурсоводша. – И под это вы хотите оттяпать еще полздания и сдавать фирмам? – строго спросила дама с веером. – Нет… Почему… Мы… Пушкин… Культурное наследие… Будущие поколения… – залепетала экскурсоводша. – Дамы и господа, – нашлась организаторша. – Вы приехали в Одессу. А Одесса в принципе город мифов. Но если вам придется беседовать об этом музее с городским начальством, помните, что иногда неуместной правдивостью можно приговорить… Поймите, перед вами последние оазисы русской культуры на одесской земле. – Ну что вы, – сказала дама с веером, впоследствии оказавшаяся специалистом по Серебряному веку, а не по солнцу русской поэзии. – Мы же с вами как пушкинисты с пушкинистами. Неужели вы думаете, что с «ними» мы что-нибудь будем всерьез обсуждать? – Можно вас на минуточку? – потянул Лину за рукав Сергей Романыч. Они отошли в тихий угол. – Хочу извиниться за вчерашнюю невежливость. Я здесь так устал от дам с веерами. Я подумал, что вы одна из них. – А сегодня обнаружили у меня отсутствие веера? – усмехнулась Лина. – Знаете, есть одно письмо, – скороговоркой сказал Сергей Романыч. – Его мало кто понимает правильно. Рискуя вас утомить, я прочитаю его на память: «…Вчера я весь вечер провел наедине с известной тебе дамой, но когда я говорю „наедине“ – это значит, что я был единственным мужчиной у княгини Вяземской… В общем, я хорошо продержался до 11 часов, но затем силы оставили меня и охватила такая слабость, что я едва успел выйти из гостиной, а оказавшись на улице, принялся плакать, точно глупец, отчего, правда, мне полегчало, ибо я задыхался; после же, когда я вернулся к себе, оказалось, что у меня страшная лихорадка, ночью я глаз не сомкнул и испытывал безумное нравственное страдание… Еще раз умоляю тебя, мой дорогой, прийти на помощь, я всецело отдаю себя в твои руки, ибо если эта история будет продолжаться, а я не буду знать, куда она меня заведет, я сойду с ума». |