Онлайн книга «Отчаянная осень»
|
Володя сначала растерялся, потом не поверил, а потом стал собирать деньги. Он ходил и брал у всех по рублю и полтиннику и объяснял: на взятку. Ну, чем хорошим могло это кончиться? С ним говорил самый мудрый человек в труппе, музыкальный эксцентрик. – Дорогой, – убеждал эксцентрик. – Взятка уголовно наказуема… – Да нет же! – не соглашался Володя. – Все так делают. Мне рассказывали… – И Володя приводил примеры. – Клевета тоже уголовно наказуема, – говорил эксцентрик. – Да нет же! – засмеялся Володя. – Какая там клевета! «Гипертрофированно правдив и честен», – сказал эксцентрик. Это и вправду оказалась болезнь. Все должно существовать в человеке в разумных пределах. Саша слышал все разговоры. Цирк попеременно то смеялся, то плакал – то по поводу сборов на взятку, то по поводу диагноза. А Володя в это время в ускоренном темпе доживал свою жизнь. Что-то было в нем в те дни раскаленно сумасшедшее и удивительно притягательное. Он даже стал красивым, этот угловатый юноша, читающий на приемных экзаменах монолог Чацкого и про смерть князя Андрея. Ему говорили: смени репертуар. Все читают Чацкого и Болконского. Он говорил: «Ха! Все! Я же читаю лучше всех!». «С кем был! Куда меня закинула судьба!» – кричал он, расстилая на опилках красный ковер. Саша грыз семечки и видел, как униформист вдруг ни с того ни с сего полез наверх, к трапеции, весело крича: «…мучителей толпа! В любви предателей, в вражде неутомимых…» Сладкий ужас охватил Сашу, ужас имел вкус чуть подгорелых семечек. И вот теперь, когда он искал Шурку, Саша будто чувствовал в своей ладони слипшуюся, теплую от слюны шелуху. И еще ему казалось, что Шурку выпустили из пращи, и она стремительно летит, и выход из ее полета – это же законы физики! – падение или сгорание. Ее надо было найти во что бы то ни стало. Мишка не верил… Ничему не верил. Она привела его домой. – Мы одни, мама с Майкой в музыкальной школе. Потом она вышла к нему полураздетая, в коротенькой рубашке и с голыми ногами. – Я тебе нравлюсь? Он молчал. – Ты глухой или немой? Она подошла совсем близко. – Я забыла, что у тебя плохое зрение. Правда, у меня красивая кожа? Потрогай ее, не бойся. Он положил ей руку на ледяное плечо. Она дернулась. – Фу, какие у тебя горячие руки! Он снял руку. Ему хотелось плакать. Но ведь глупо! Надо взять ее в охапку, и согреть, и не выпустить ее из рук. Никогда… Она смотрела на него и ждала этого… Она же будет презирать его, если он будет топтаться и плакать от какого-то идиотского, ни одному современному человеку непонятного горя. Где горе, если любимая девочка стоит перед тобой и говорит: «Бери!»? Над ним будет смеяться весь свет… И он взял ее на руки. И прижал так, что у нее хрустнули кости. И поцеловал ее в открытый рот, не зная, что умеет так вот целоваться. – Пусти! – сказала она испуганно. – Теперь нет, – ответил он хрипло. – Теперь не пущу. Он почти потерял сознание, а когда пришел в себя, то прежде всего увидел перерезавшую ее лоб глубокую морщину и плотно сжатые, какие-то измученные губы. – Я не люблю тебя! – крикнула она ему самое главное из того, что происходило. – Какая гадость! – сказала она. – Боже, какая гадость! Уходи сейчас же, чтоб я тебя никогда не видела… Он хотел ей что-то сказать, но не знал, что… Он понял, что то презрение, которого он боялся, все равно его настигло. То, что должно случиться, случается, даже если ты поступаешь совсем наоборот. Ему предстояло привести себя в порядок прямо у нее на глазах. И это было ужасно. А она смотрела на него в упор, как будто ей важно было запомнить все этапы его одевания, и она с отвращением морщилась, дергалась на каждое его движение, на каждый звук. – Я тебя ненавижу! – сказала она ему вслед. Это уже было, было… Вчера… Вчера она тоже сказала: «Чтоб ты сдох»… Наверное, это и есть единственный выход из положения… …Шурка ждала, когда затихнет школа. Чтобы размять ноги, она забралась на чердак и походила по нему, туда-сюда, туда-сюда… За десять лет она изучила расписание в своей школе до мелочей. Оксана Михайловна уходит из школы последней. У них нет сторожа, и завуч все закрывала сама. Шурка спустилась вниз. Прошла по коридору. Нигде никого. Ее беспокоил телефон. Но потом она сообразила: положить на стол снятую трубку параллельного с Оксаной телефона. Как элементарно! Она подошла к дверям кабинета. Оксана Михайловна что-то заворачивала, потому что шелестели пакеты. Шурка было взялась за ключ, но подумала: сначала рубильник. Потом бегом вернулась к кабинету и повернула ключ. – Кто там? – услышала она. – Кто там балуется с ключом? Шурка прикрыла наружную дверь школы тщательно, плотно. И пошла в магазин за хлебом. Дома не было хлеба. Оксана Михайловна толкнула дверь и поняла, что заперта. – Что за глупости! – сказала она громко. – Кто там? Откройте. Было тихо и почему-то страшно. Оксана Михайловна бросилась на дверь всем телом, и это было нелепо, потому что вышибить ее она не могла: замок в дверях у нее хороший. Но она продолжала биться в дверь, хотя боялась – вдруг с той стороны шутник, слыша ее панику, откроет дверь и засмеется: «А вы, оказывается, трусиха, – скажет он, – Оксана Михайловна!» Но скоро она поняла – никого за дверью нет. Она просто увидела длинный школьный коридор, в котором никого нет. – Какая дура! – прошептала она, бросаясь к телефону. Но телефон почему-то не работал. Она зачем-то нажала кнопку на лампе. Света не было. Она поняла все и не поняла ничего. Поняла, что заперта нарочно, что до завтрашнего утра ей отсюда не выйти, что кто-то ненавидит ее больше, чем боится наказания… Ужаснулась этой ненависти. И не могла понять, за что… Она оглянулась на свою жизнь, жизнь виделась порядочной, честной, и это не только на ее субъективный взгляд. Это на самом деле. Она не сделала никому такого зла, чтобы поступить с ней, как поступили. Мысль о том, что ей могли мстить, показалась просто нелепой и оскорбительной. За долгие годы в школе было все: и исключали учеников, и передавали дела в суд, и учителей она увольняла за пьянство и за профнепригодность, – но всегда во всех случаях она была права. А если она ошибалась, то не стыдилась признаться в этом. Что было сегодня? Сегодня была глупая выходка Одинцовой. Демонстративно ушла с уроков. Толкнула ее. Но в этом она вся. В этом поступке Шуркин запал кончился. Завтра придет мрачная и скажет: «Извините». Она знает эту девочку десять лет. Неуравновешенная, но немстительная. Если бы она, к примеру, ее заперла, она бы уже сейчас с ревом ее выпускала… |