Онлайн книга «Знак Нефертити»
|
— К сожалению, ничем не могу вам помочь… Да, да, Анна Лесникова ее зовут. Альбом? Какой альбом? Нет, не знаю… Ищите, конечно. Кто ищет, тот всегда найдет… — Замучили, слушай! — с досадой бабахнула она трубкой в гнездо. — С самого утра звонят, звонят… Ну, Анька, наворотили мы с тобой дел! Народ-то на тебя валом валит! — А это что, плохо? — Да прям… Я за эти дни, считай, месячную выручку в карман огребла… Так что я твой должник, Анька. С меня причитается. — Да ладно… Ничего с тебя не причитается. Вот потусуюсь тут у тебя до воскресенья, и прости прощай, «Карнеги-холл» вместе с «Олимпией». — Слушай, Аньк… Я тут грешным делом подумала… А может тебе… Ну, это?.. — Что, Кать? — Ну, бросить к чертовой матери все чиновничьи дела… Ведь не твое, Анька, не твое! — А что ты предлагаешь? К тебе сюда шансонеткой работать идти? — Ну да… — Рехнулась, Филимонова? — Да чего, чего я рехнулась-то! Я ж дело тебе предлагаю! Ну, хочешь, в долю возьму? — Ой, не смеши… — А я серьезно, Ань. Вот скажи — тебе же нравится романсы петь? Больше, чем над бумажками сидеть да цифирьки в них ковырять? — Ладно, Филимонова, прекрати. Ну что ты — какой дурацкий разговор затеяла! — Ничуть не дурацкий! Ну вот сама-то порассуждай, подумай… Мы ж с тобой бабы уже не молоденькие, ведь так? — Ну, допустим… И что? — А то! Можем мы хоть на излете своей бабской жизнедеятельности позволить себе то, чего душа просит? Именно то позволить, чего нам хочется, а не какому-нибудь говнюку-работодателю? — Ну, ты осторожнее на поворотах, Филимонова… Вообще-то моим работодателем государство считается… — Да ну и хай с ним, с государством! Государство — это ж тоже люди, каждый имеет право на счастье и свободу выбора! Давай, Аньк? А я тебе платить хорошо буду… Ну хочешь — пять тыщ за выход? Это ж если на дни помножить… Вот сколько тебе государство за твою чиновничью возню платит, а? Может, сравним-сопоставим? — Слушай, отстань, а? Ишь, разошлась… — А… Ну, в общем, я так и подумала… Гордынюшка-матушка не позволяет, да? Непрестижно в кафе у Филимоновой петь? В чиновничью контору ходить престижнее? — Да не в этом дело, Кать… — А в чем тогда дело? — Ни в чем. Скажи лучше — Сеня с Веней уже пришли? — Да пришли, пришли… Вон, в зале сидят, закусывают… А что? — Да мне с ними кое-что обговорить надо. — Ничего, успеешь еще. Что-то новенькое придумала, да? — Нет, не новенькое. Знаешь, я на пастернаковскую «Зимнюю ночь» хочу замахнуться. — Это которая «Мело, мело по всей земле во все пределы?» — Да. «Свеча горела на столе, свеча горела». Только не знаю, под силу ли мне… — Ну уж, чего сомневаться-то! Так споешь — Пугачева обзавидуется! Погоди, как там, сейчас вспомню… Что-то про скрещенья рук, скрещенья ног… А, вот! Сделав смешное умильное лицо, Филимонова закатила глаза к потолку, прогнусавила фальшиво, не попадая в ноты: На озаренный потолок Ложились тени… Не в силах больше вынести ее гнусавого измывательства над мелодией, она подхватила, запела звонко… * * * И оглянулась пугливо в сторону зала, улыбнулась, вжав голову в плечи. Филимонова вздохнула: — Ой, здорово, Анька… Ну как у тебя это получается, не пойму… Споешь сегодня, ага? — Да, Кать, попробую. Только не сегодня, а в субботу. — А почему в субботу? Оп! Вздрогнула отчего-то, схватилась руками за щеки. И впрямь — чего это она про субботу ляпнула? Вот же — оговорочка… Неловко засуетилась, заторопилась в зал — к Сене с Веней. Тем более телефон на столе снова затрезвонил, пришлось Филимоновой трубку взять. Как вовремя он затрезвонил, ничего выдумывать относительно субботы не пришлось! Да, еще далеко до субботы… Надо еще как-то пятницу пережить… * * * Шла потом после кафе домой — улыбалась. Надо же, до чего допелась, автографы стали просить! Совали в руки какие-то бумажки, открытки… Два раза даже на салфетках расписалась, умирая от стеснения, до дрожи в руках. Артистка, блин, выискалась… На улице шел снег, мотался белыми клубами в конусах фонарей. Скинула капюшон, подставила снежному ветру лицо — пусть освежит разгоряченные волнением щеки. Тают на лице снежинки — приятно… Или это не снежинки тают, а слезы бегут? Подняла голову к темному снежному небу, сняла перчатку, дотронулась пальцами до щеки. Точно, слезы. Вдохнула в себя воздух со всхлипом, задержала дыхание… Господи, как же хочется жить! Как хочется смотреть на снег, как хочется любить свою маму, понимать своих детей… Да просто петь романсы в конце концов… Как же все просто в этой жизни, в нормальной счастливой жизни! А я не умела, не знала раньше… Господи, как же хочется жить… И запела вдруг тихо, горько, проглатывая концы слов, будто слова молитвы проговаривала: Свеча горела на столе. Свеча горела… Какая-то женщина, проходя мимо, глянула на нее с удивлением, хмыкнула, покрутив головой. Даже пробормотала что-то невразумительное, вроде того: «Пить меньше надо». Наверное, она сейчас и впрямь на подвыпившую бабенку похожа… Около подъезда долго стряхивала с себя снег, собиралась с духом, прежде чем войти. Глянула вверх, на окна, — везде свет горит… Мама. Мама приехала. Прежде чем нажать на дверной звонок, надела на лицо радостную улыбку. И тут же поморщилась — фальшиво как-то. Нет уж, пусть будет лицо как лицо. Мокрое от снега, чуть заплаканное. Открыла дверь мама и сразу отступила в прихожую. В глазах — ожидание и тихая властная настороженность. Да, мол, приехала, имею право… Боже, как она постарела, голова седая совсем. И поза эта знакомая, ее излюбленная — ладонь в ладонь, как у оперной артистки. И губы сжаты в сухую полоску… — Здравствуй, мам… Как хорошо, что ты приехала… Шагнула к ней, прихватила субтильные плечики, звонко поцеловала в щеку. — А на улице такая метель поднялась! Пока шла, все лицо исхлестало. Сделаешь мне чаю, мам? Тебя Антошка покормил с дороги? — Да, доченька… То есть нет… Да он сразу убежал куда-то, я и не стала одна ужинать, решила тебя дождаться… — Ну вот и славно! Пойдем на кухню! Ты ужинать будешь, а я с тобой посижу, чаю попью! Страсть как горячего чаю хочется! — Пойдем, дочка… — Ой, мам, я так рада! — снова приобняла она ее за плечи, чувствуя, как истаивает потихоньку мамино испуганное недоумение. — Правда, рада… |