Книга Волчья сотня, страница 61 – Наталья Николаевна Александрова

– А людей? Сколько пропало людей? Это вас меньше волнует?

– Что-то вы, Борис Андреич, сегодня слишком агрессивны, – примиряюще улыбнулся Горецкий. – Я, знаете ли, соскучился, давно вас не видел, поговорить захотелось… А хотите я вам скажу, кто в этом виноват? То есть не в самой революции, а в том, что она стала возможна?

– Ну и кто же? – без особого интереса спросил Борис.

– Такие, как вы!

– Что-что? – Борис отставил в сторону рюмку и смотрел на Горецкого сердито.

– Именно: такие, как вы. Восторженная интеллигенция! Ах, свободы им захотелось, ах, царь – тиран и деспот!

– Да я никогда политикой не занимался…

– Вот-вот, политикой не занимались, а подпольную литературку-то небось почитывали.

– Было дело, – хмыкнул Борис, – да только глупость одна там была…

Борис вспомнил студента Ковалевского, который считался на курсе признанным революционером. Ковалевский ему никогда не нравился – уж очень был лохмат и неопрятен. Многих раздражала его манера стоять очень близко к собеседнику, дергая его за пуговицу тужурки и при разговоре брызгать в лицо слюной.

– А ведь не признались же, что глупость, не выступили открыто против Ковалевского! Еще бы, ведь руки бы не подали вам товарищи! А за что? За то, что дурака разоблачили?

– М-да-а, попробовал бы я тогда… А сами-то, прогрессивный профессор!

– Да уж, каюсь, совсем эти революционные идеи головы студентам заморочили… И какую манифестацию устроили, когда Ковалевского отчислили! И холуи-то мы царские, и сатрапы оказались… Хотя все знали, что Ковалевского отчислили за хроническую неуспеваемость, а все равно митинговали.

– И ни одного не нашлось, чтобы в лицо ему сказать, что враль он, лентяй и дурак, работать и учиться не хочет, а потому и изображает из себя революционера, – вздохнул Борис.

– Вот, господа хорошие, за что боролись, на то и напоролись! – желчно произнес Горецкий. – Ну да ладно, Борис Андреич, вернемся к нашим делам, – добавил он обычным голосом, полностью успокоившись и разливая по рюмкам оставшийся коньяк. – Стало быть, у нас осталось трое подозреваемых, остальные выбыли в связи со смертью. Но алиби штабс-капитана Коновалова трещит по всем швам.

– Вы и раньше-то ему не очень верили?

– Да, конечно, но теперь благодаря нашему другу Саенко открылись новые обстоятельства – точно известно, что Коновалов перед боем обменялся лошадьми с неким драгунским офицером. Кто такой – неизвестно, да и не нужно теперь, раз его все равно убили. Стало быть, Коновалов на другой, менее заметной, лошади вполне мог скрыться на время с глаз остальных и предупредить махновцев.

– Но почему вы все же склоняетесь к тому, что предатель – Коновалов? Ведь у остальных тоже нет алиби…

– А потому, во-первых, что сама эта история с обменом лошадьми выглядит очень подозрительно в свете дальнейших событий – похоже, что Коновалов заранее обеспечивал себе алиби, и не он ли и убил того самого драгуна. А во-вторых, только предательством Коновалова объясняется убийство коновода Пряхина! – торжествующе ответил Горецкий. – Помните перед рейдом? Ведь если Никифор Пряхин знал, что на приметном жеребце Буяне был в том бою не Коновалов, то он мог рассказать об этом – случайно, не придавая значения. Этим он был опасен для Коновалова, и тот его убил, когда Пряхин возвращался из госпиталя, потому что раньше это было сделать невозможно – в госпитале Пряхин был на виду.

– Логично, – протянул Борис. – Но никакого обвинения вы Коновалову предъявить не сможете – у вас по-прежнему нет доказательств…

– Это верно, – согласился Горецкий, – но мы заманим его в западню. И вы мне в этом очень поможете. Как я говорил, петлюровское подполье в городе арестовано в полном составе, исключая убитых братьев Кулябко. Просто удивительно, как эти опереточные, совершенно несерьезные личности могли принести столько вреда! То есть они-то сами – эти лавочники, кондитеры и бакалейщики – совершенно ничего не стоят, но вот один из братьев – кто пролез в контрразведку, а тем более наш человек – это совершенно другое дело! Он один принес вреда столько, сколько не принес бы вражеский кавалерийский эскадрон. Его просто необходимо нейтрализовать!

Полковник встал, подошел к окну и закурил трубку.

– Значит, я продолжаю. Подробности провала подполья держатся в строжайшей тайне, то есть никто из обывателей не знает, кто убит, а кто сидит в контрразведке. На допросе Охрим, подручный убийца братьев Кулябко, показал, что имелись две тайные явки: одна – та, куда привели меня, а другая – в мясной лавке Стаднюка, что на Грибоедовской улице. Про эти явки знали только трое: оба брата и Охрим. Думаю, что и предатель про них тоже знает. Итак, Борис Андреевич, сможете вы завтра вечером собрать у Пунса всех троих подозреваемых?

– Разумеется, – пожал плечами Борис, – господа офицеры сейчас только и делают, что пьют, отдыхают то есть.

– Вот и отлично! А теперь выпьем за нашу удачу! Прозит!

На следующее утро Борис взял картину, обернутую холстиной, подсунул ее под френч и закрепил пластырем. Плечо все еще болело под бинтами, так что если посторонние заметят некоторую скованность в его осанке и походке, то отнесут это за счет раны в плече, тем более что рука покоилась на черной шелковой повязке, которую раздобыл где-то вездесущий Саенко.

Борис подошел к двери знакомого особняка и постучал. Открыл Федор, старый лакей княгини Задунайской. Он приехал с ней из самой Москвы, потому что был очень и очень ей предан. Сегодня он был хмур и смотрел на Бориса неприветливо.

– Здравствуй, Федор! – обратился к нему Борис. – Госпожа княгиня дома?

– Не принимают, – хмуро ответил Федор.

– Это что же случилось, что княгиня свою родню не принимает? – удивился Борис.

– Они больны-с, поэтому никого не принимают, – стоял на своем Федор.

– А ты пойди, голубчик, доложи, – ласково, но в то же время настойчиво велел Борис.

– Что мне докладывать? – сердито закричал Федор. – Сказано – больны они. – Голос его дрогнул.

Удивленный Борис пригляделся к нему внимательнее и понял, что старый лакей не груб, а просто очень расстроен. В глазах его стояли слезы.

– Что, Федор? Никак, совсем плохо? – упавшим голосом спросил Борис.

– Неделю назад удар был, – угрюмо сообщил Федор, глядя в сторону.

– С чего это вдруг? Вроде здорова была…

– Как прошел слух, что махновцы город возьмут, так что-то забеспокоилась, а потом засмеялась и говорит, что, мол, двух смертей не бывать. «Ну, ограбят, все заберут, да и ладно, а больше-то со старухи ничего не возьмут. Ты, – говорит, – Федор, дверь покрепче закрой, да и сидите тихо. А я молиться буду, надобно в такой момент о душе подумать». А после Агафья заходит к ней, а она, матушка, лежит на полу без памяти.