Онлайн книга «Правила боя»
|
– Давай, – обрадовался я. – А чего это ты вдруг? – Да не вдруг, не вдруг… – Гена опять надолго задумался. В двери загремел ключ, мы прервали беседу и обернулись на звук. Дверь открылась, и вошел вертухай. – Гена, к вам адвокат пришел, – сказал вохровец. – Пойдемте, пожалуйста… Есаул поднялся и спросил: – Тебе ничего на волю передать не надо? Может, позвонить кому? – Да нет, Гена, спасибо. Надо, ох, как надо позвонить Кирею, подумал я, но говорить Гене о том, что Кирей жив, пока не хотелось. – Как знаешь, – спокойно сказал Есаул и вышел. Оставшись без собеседника, я принялся рассматривать камеру. То, что в ней стояли телевизор и холодильник, меня не удивило. Еще на воле я читал, что благодаря победе демократии и вопиющему триумфу всероссийской справедливости, в следственных изоляторах теперь позволено иметь в камере все, что угодно, чуть ли не кондиционер. А отовариваться в тюремной лавочке можно уже не на какую-то определенную и небольшую сумму, а на полную катушку, независимо от размеров этой катушки. Поэтому камеры, где сидели бизнесмены или авторитеты – были богатыми, «сытыми». Сидельцы этих камер отказывались от передач с воли или отдавали их в другие, бедные камеры, поэтому всем стало жить немного легче, даже тем, кому с воли не приносили ничего. Я встал и, разминая ноги, прошелся по камере. – Хороший костюмчик, – сказал, тот, что первым приветствовал меня в камере, имени его я еще не знал. – Нормальный, – ответил я. – А тебя как зовут? – Псов, Кондратий Иванович, погоняло – Палец, обвиняюсь в тяжких телесных и… Я кивнул и сказал: – Ты о костюмчике спрашиваешь, так я скажу, что по немецким представлениям – это костюм средненький, и по деньгам, и по фирме – из известных, но не самая престижная. По правде говоря, я слово в слово повторял то, что мне в свое время рассказал Паша, вместе с которым мы этот костюм и покупали в Гамбурге. – А хорошо в Германии жить? – спросил паренек из угла. – А тебя как зовут? – Сева, – сказал парень. Он стоял рядом со своими нарами и возвышался надо мной чуть ли не на голову. – Сева Городков, у меня первая ходка, погоняло еще не заслужил, сижу по «хулиганке». – В Германии, Сева, жить хорошо, но я бы там навсегда не остался, другая это страна, не для русского человека. Камера одобрительно загудела. Вот где патриоты-то сидят, подумал я. Эх, если бы использовать их энергию да в мирных целях… – А вы сами мечеть взорвали, или… На Севу шикнули, он опустился на нары и закрыл лицо руками. – Простите меня, – услышал я сквозь его большие ладони, – я – молодой, порядков еще не знаю… Говорить я ничего не стал, потому что и сам не знал, как нужно вести себя в блатном мире, и просто похлопал Севу по спине. Гены Есаула не было часа два. Я успел полежать на нарах, что, кстати, запрещено в дневное время, но, конечно же, не в той камере, где сидит Есаул. Потом посмотрел какую-то болтологию по телевизору и хотел уже покемарить от безделья, но тут вернулся Гена, и жизнь снова набрала обороты. – Ты жрать-то не хочешь? – первым делом спросил он. – Да нет пока, – ответил я, прислушавшись к своему организму. – А когда здесь обед? – Здесь, – Гена ткнул пальцем в пол камеры, – обед в любое удобное время. Как жрать захотелось, так и обед наступил. Холодильник, слава богу, полный, ешь – не хочу! – А чего ты о еде спросил? – Спросил я к тому, что скоро к тебе в гости Дядя Федя придет, потолковать хочет. Так что думай, как тебе приятней разговаривать – на пустой желудок, или на полный. – А кофе есть? – А то! – ответил Есаул и дал знак Севе. Молча попили кофе. Сокамерники, глядя на нас, достали из холодильника кто чего, кто сыр, кто колбасу, но все было хорошего качества, в вакуумных упаковках. Такие бутерброды я, в шоферскую свою бытность, позволял себе только с получки, да и то, признаться, жаба душила платить за еду большие, по тем моим временам, деньги. Ели молча, не торопясь, с уважением к каждой крошке. Откусывая бутерброд, человек держал под ним раскрытую ладонь и падающие на нее кусочки немедленно отправлял в рот. Такое отношение к еде осталось, наверное, со старых, голодных времен и передавалось в уголовном генотипе какой-нибудь специальной хромосомой из поколения в поколение. И было в каждом из этих сидельцев что-то солидное, рассудительное, сродни крепкому крестьянину-кулаку, который за липшее слово за столом отвешивал хороший удар деревянной ложкой по лбу. – Приходила, значит, ко мне адвокатша, – начал Гена, закуривая первую после кофе сигарету. – Хорошая, кстати, баба, все при ней, но и в законах шарит – будьте-нате! И говорит мне она, что в городе кипиш начался среди людей по твоему поводу. Еще раньше я узнал, что блатные людьми называют своих, уголовников, тех, что живут по правильным, уголовным понятиям. – И что говорят? – спросил я. – А говорят, что тобой сильно киреевские интересуются, должен, мол, приехать был, и не приехал. Что? Почему? Землю рыть начинают… У тебя что – стрелка с киреевскими забита была? – Была, – согласился я, – надо было перетереть кое-что… – А со мной перетереть не хочешь? – Могу и с тобой, Гена, без тебя все равно не обойтись было бы. Но только, Гена, не здесь… – Понимаю, – кивнул Есаул, подумал немного и осторожно спросил: – А Дяде Феде ты об этом говорить будешь? – А ты мне как посоветуешь, Гена? Он уперся подбородком в раскрытую ладонь, не понять, то ли думает человек, то ли улыбку от тебя закрывает. – Я бы, Голова, повременил пока с Дядей Федей делиться. Понимаешь, он человек старой закваски и не все ему нравится, что мы делаем… – Ну, значит, не буду я с ним этой темы касаться. Видно было, что Есаул вздохнул с облегчением. Пришел Дядя Федя. Не один, конечно, пришел, в сопровождении вертухая. Низенький, толстый вохровец в мятой, с жирными пятнами форме, рядом с Дядей Федей смотрелся, как опереточный комик рядом с солистом Большого театра. Я встал и вышел встречать Дядю Федю к порогу. Тот пожал мне руку, посмотрел в глаза и сказал: – Потолковать надо! – а потом обратился к вертухаю. – Когда у камеры прогулка? Вертухай посмотрел на часы, пошлепал губами и доложил: – Через двадцать три минуты, Федор Иванович! |