Онлайн книга «Школа беглости пальцев»
|
Любопытно, что еврейский акцент появлялся у меня через два часа после того, как родители водворяли меня на каникулы в Рыночный тупик, и исчезал без следа минут через десять после начала контрольного сбора нашего класса перед учебным годом. …Следует признать, что Найда была дурой, но не настолько. Она рвала цепь и изрыгала проклятья, потому что с улицы забор подпирали, колотя в него босыми пятками, мои приятели. Они напоминали, что до начала сеанса осталось немного. Найда безумствовала, дед меланхолично воспитывал меня, я выклянчивала полтинник. Вышла бабка на крыльцо дома – вылить помои или сыпануть курам пшена… Она всмотрелась в конец двора, где шло мое единоборство с дедом, и крикнула: – Дувид, не жалей эта петлюровка! Ей будет сегодня то кино! Пусть сначала махт ди арбайт чистить картошка! – Я тебе сегодня мусор выносила?! – завопила я возмущенно. – У меня каникулы! Я тебе не малай! – Ты не малай, ты петлюра! – бодро отвечала с крыльца бабка и вошла в дом. С улицы чьи-то босые пятки выбили на заборе чечетку. Найда рванулась на цепи, раздирая грудь, как пьяный матрос в кабаке. Я зарыдала и исступленно заколотила ногой по полу сарая. Дед неторопливо переложил две последние пачки старых газет и сказал: – Чтоб он так обпился тем лимонадом и лопнул, американская холера, как этот ребенок страдает! – Он сунул руку в карман пыльных стариковских брюк с вечно застегнутой на одну пуговицу ширинкой, достал мелочь и сказал: – На. Возьми, мамэлэ… Он протягивал мне истертую жизнью ладонь из глубины сарая. На ладони лежали три монеты по пятнадцать и тусклый рыжий пятак, истертый и старый, как дедова ладонь… Господи, сколько этих полтинников я выколотила из его скудной пенсии! Дед стоял в клубах золотой пыли и протягивал мне мелочь. Пахло яблоками, пылью старых газет, мешками, ветошью. Я отерла ладонью слезы и сопли и подалась к нему – забрать деньги. Но дед, пряча глаза, вдруг отступил, смешиваясь с пылью в глубине сарая, я осталась стоять одна в проеме двери, да уже и не было ни двери, ни самого сарая, он распался, заклубился пылью, и только тонко звучащий в воздухе аромат «гольдена» все витал и витал надо мною… – …Делай ветер! – Я делаю. – Делай сильнее. Это у нее от жары. Я же просил тебя позвонить куда следует и сказать, чтоб перестали, наконец, топить баню в редакции! – При чем – баня, когда она сама в тулупе! Я еще таких идиоток не встречала. Она б еще унты надела. – Ладно, молчи. Делай ветер! – Я делаю. Надо мною трудилась Царица Савская. Раскачиваясь всем телом, как цадик в молитве, она обеими руками опахивала меня красной папкой с рассказом ташкентского прозаика. – Спасибо, достаточно, – пробормотала я. Гриша склонил ко мне апостольскую лысину и спросил: – Ди бист аидышке? [4] – А кто же еще? – слабо огрызнулась я. – Так что ты здесь голову всем морочила со своим узбеком? – Я не морочила! Я действительно привезла рассказ узбекского писателя на русском языке, на… – Хватит, – сказал он. – Это мы уже слышали… На, съешь бутерброд. Он держал бутерброд перед моим носом. Машинально я взяла его. На стуле подкладкой вверх, так что грязная вата топорщилась во все стороны, лежала дубленка. Я отвела от нее взгляд и надкусила бутерброд. – Ну, и что ты делаешь в Ташкенте? – спросил Гриша. – Живу… – ответила я, уплетая бутерброд. Только сейчас вспомнила, что не завтракала; была мысль заскочить в аэропортовский буфет, да как-то ноги не дошли. – Господи, – вздохнул Гриша, – ты расшвырял нас по всей земле… Он открыл бутылку минеральной, и вода толчками полилась в стакан. – Пей. Докатилась до жизни – в голодный обморок упасть. Ты что – бедная студентка? – Нет, я бухгалтер! – весело возразила я, почему-то противясь окончательному разоблачению. – Ешь дальше… Когда-то в Ташкенте жило много наших… Как сейчас? – Навалом… – промычала я, принимаясь за второй бутерброд. – Хотя в последние годы многие едут. – Да, – сказал он, как-то погрустнев. – Люди едут… И непонятно было, по какому поводу он печалится: то ли из-за утечки еврейского населения за границу, то ли от невозможности последовать примеру этой части отщепенцев. – У кого есть мозги в голове, у того они есть! – загадочно и торжественно встряла Царица Савская. Похоже, она давно доказывала что-то Грише. – А ты уже можешь нести гранки Шлицбутеру! – велел он Савской раздраженно. – Хорошо, – спокойно сказала она, усаживаясь на стул. – Пять минут Шлицбутер не умрет без гранок. Вообще у меня сложилось впечатление, что, помимо служебных, она выполняет при Грише еще кое-какие обязанности. – И что тебя в Ташкент занесло? – опять спросил он. Я обиделась: – Почему – занесло? Я там родилась и живу. Думаете, в Ташкенте жизнь хуже, чем в вашей сумасшедшей Москве?.. Занесло не меня, а родителей. Отец после ранения в госпиталь попал, так и остался. А мама с дедом и бабкой – в эвакуацию… Вообще-то они с Украины. – А!.. С Украины!.. – Он оживился. – Возьми яблоко. Этот сорт называется «гольден»… А где они жили на Украине? – Под Полтавой. – С весенней жадностью я надкусила сочный, с кислинкой плод. – Может, вы знаете – было такое местечко под Полтавой – Золотоноша. – Нет, она мне рассказывает!! – вскричал вдруг Гриша страшным голосом. – Она – мне! Рассказывает про Золотоношу! Приехала из Азии в тулупе и рассказывает – мне! – где есть Золотоноша! Он выбежал из-за стола, схватил меня за плечи обеими руками и встряхнул так, что кусок яблока, откушенный мною, вылетел на стол. – Киндэлэ манц! [5] Я вот этими вот ногами, и часто – без ботинок, семнадцать лет бегал по всем дорожкам Золотоноши! А ты мне рассказываешь! Он забегал по комнате в каком-то странном возбуждении. – Ай-яй-яй! – восклицал он. – Ай-яй-яй, какая встреча! – Хотя, на мой взгляд, ничего такого уж сверхъестественного в нашей встрече не было. – Фамилия! – Он остановился. Я замялась. Фамилия моего деда настолько знаменито-русская, что обычно я избегаю хвастаться ею. – Жуковский, – наконец призналась я. |