Онлайн книга «Старые повести о любви»
|
– Мать, – сказал он, – а вот если б тебе сатана пообещал счастья и молодости лет на пятьдесят, ты б душу продала? «Очухался, золотко», – подумала мать и уже хотела ответить чем-то едким, но подняла голову, и сердце ее захолонуло: на нее исстрадавшимися серыми глазами, словно желая допытаться до единственной, необходимой ему истины, смотрел ее молодой Семен. – Продала бы? – настойчиво повторил он. – Не сомневаясь ни минуты, – твердо сказала она. – Нет, постой... Ты подумай: там же котлы кипят, в смоле варятся, на сковородках жарятся. Больно же! – Ну и что, там все жарятся! – горько возразила мать. – Посмотришь на всех, и тебе легче становится. Не то, что в жизни. Он вдруг ушел в коридор, слышно было, как открывается встроенный шкаф, как Илья что-то ищет, переставляет на полках банки. – У нас выпить ничего нет? – негромко спросил он из коридора. – Наливки какой-нибудь? – и опять появился в кухне, неприкаянный, с бестолковыми руками. – Вишневой какой-нибудь, или что там бабаня делает? Давай выпьем, мам... – Ну? – не шелохнувшись, словно не слыша его слов, спросила, мать, выжидающе-напряженно глядя на сына. – Привет тебе от Наташи. – Так... – жестко, как следователь на допросе, проговорила она. – Вот и все... Они замолчали. Мать смотрела на Илью, внимательно и жадно, словно это был не он сам, а какой-то посторонний человек, принесший ей весть о нем, о давно пропавшем, сгинувшем много лет назад и вдруг давшем знать о себе сыне. – Ты влюбился, – неожиданно сказала она. – Наконец-то ты влюбился, олух. В столовой усердно стрекотал маленький будильничек. – Дело не в этом, – тихо ответил сын. Он хотел еще что-то сказать, но махнул рукой и вышел. На рассвете он наконец вздремнул и спал часа полтора тревожно и тоскливо. Снилось, что бегает он, маленький и плачущий, в красной курточке, по чужим подъездам, сырым и холодным, ищет мать, а она вроде бы и мать, и одновременно Наташа. И нет ее нигде, потерялся Илья, потерялся маленький. Курточка красная намокла, зябко, есть хочется, да и сочинение надо успеть написать, как-никак, десятый класс, выпускной... В семь часов длинно и тошно зазвонил будильник. Илья вскочил, не понимая, что происходит, бросился к телефону, схватил трубку и, крикнув в нее нервно: «Наташа?!» – стоял так, несколько секунд, покачиваясь. Будильник все звонил. Бабаня всегда накручивала его до предела, потому что все трое они поднимались тяжело. Илья побрел в кухню, постоял там у окна, тупо глядя во двор, потом отломил от буханки кусок хлеба и, вяло жуя, стал одеваться в коридоре. Он уже не пытался разобраться в себе, ему казалось, что во всем он разобрался, пока бегал в красной курточке по чужим холодным подъездам. Отвращение к себе, взвинченное за ночь до состояния осточертелой тоски, тихо подрагивало где-то в горле. – Илюша, – осторожно позвала из комнаты бабаня, которая с пяти утра уже шепталась о чем-то с Валей, – ты бы поел, сынка... Илья молча завязывал шнурки на туфлях. В коридоре было темно, но он не включал света из странной мутной злобы к самому себе. – И чего ты так рано всполохнулся? – опять робко подала голос бабаня. – Ничего, бабань, я не сдохну, – ласково и зловеще проговорил из коридора внук. – Не сдохну я, бабаня, к сожалению. Уже выходя на лестничную клетку, Илья услышал, как мать сказала бабке раздраженно: – Я же просила не приставать! В редакцию он пришел раньше всех, чего прежде не бывало. Походил по комнате, в которой стояли четыре стола – его у стены, уютный, с черной настольной лампой. Ощущение вздрагивающей в горле тоски не проходило, хотелось громко выть, как выла бабаня на похоронах своей сестры, бабнюры, хотелось, наконец, разбить что-то, ну, хотя бы схватить настольную лампу за лебединую шею и швырнуть в окно. Новая вчерашняя Наташа в нем не потускнела, а наоборот, разгоралась все ярче и больней. За ее статной спиной архангеловыми крылами вздымались листы ватмана с чертежами особой важности. Подобно рафаэлевой мадонне, на руках она несла защищенную кандидатскую, а где-то внизу, на пышных ватных облаках, бегали двое пацанов – один маленький и смутный, другой постарше, лет восьми в красной курточке. Илья не заметил, как задремал, сидя за столом, свесив голову на руки. Разбудила его практикантка Леночка, невинное дитя, которая не заходила обычно в двери, а брала их штурмом, начиная разбег со двора. – Илю-у-ушка! – закричало невинное дитя, влетев в комнату, и наткнувшись на спящего Илью. – Ты что, ночевал здесь?! Ты что, заболел? Ты что – пьяный?! Илья вздрогнул, отодрал от стола пудовую голову и бессмысленно уставился на Леночку, пытаясь понять, где он, откуда здесь взялся и кто это кричит перед ним, округлив в ужасе нарисованные глазенки. И вдруг все вспомнил – вчерашний день, и бессонную ночь, и Наташу с мальчиком; тихо вздрагивающая в горле тоска тяжелой волной ударила ему в грудь, и он сухо и напряженно сказал практиканточке: – Послушайте, Лена, а ведь я, между прочим, на пятнадцать лет старше вас. Извольте говорить мне «вы», нравится вам это или не нравится, – и, не глядя на остолбеневшую Леночку, вышел из комнаты, потирая ладонями помятое лицо. Сегодня он казался себе очень постаревшим, и проходя мимо облупленного трюмо в вестибюле, подумал: «У меня лицо какое-то... сильно поношенное...» Он не знал, куда деть себя до конца дня, а потом, куда деть себя до утра, и опять до конца дня, и до конца жизни. Перейдя через дорогу, вошел в кафе, заказал две рюмки коньяку, выпил, не присаживаясь, и вышел. «Девочку зачем-то обидел... – подумал он. – Девочка тебе виновата, шеф, тоже мне...» До часу дня он еще дважды забегал в это кафе и к сдаче очередного номера «вечерки» был уже на приличном взводе. В три часа сел в трамвай и поехал к Егору на работу. Всю дорогу пока ехал, Илья твердо знал, о чем будет говорить с другом, но когда вошел в новое высотное здание редакций и нажал на кнопку вызова лифта, он вдруг спросил себя – что, собственно, ему здесь нужно. И не мог ответить. Три стенки лифта были зеркальными, и чтобы не видеть троекратной отвратительной морды, Илья уткнулся лицом в дверь. Он вышел на пятнадцатом этаже и вяло побрел по коридору, отыскивая кабинет Егора. – Кто пришел! – воскликнул добродушный близорукий Егор, вынимая трубку изо рта но, подойдя поближе, изменился в лице и спросил: – Ты что, старик? Илья не ответил, плюхнулся на стул Егора и, взяв со стола несколько напечатанных на машинке страниц, стал внимательно читать. – Что-нибудь случилось? – озадаченно глядя на него, спросил Егор. Илья молча продолжал читать. Потом бросил листки на стол и исподлобья глянул на друга. – Слушай, Гошка... – медленно и тихо сказал он. – Ну, вот, убеди меня, что мы всю жизнь серьезным делом занимаемся. Ну, убеди. Вот я пришел... |