Онлайн книга «Наш китайский бизнес»
|
— Приличные люди для этого кур покупают, — сказал Рабинович и сразу же пожалел, что сказал. — Мало ли — приличные! — отозвалась из кухни жена. — Приличные люди и за козлами не гоняются… На этой вот омерзительно смиренной ее интонации Сашка Рабинович и выбежал из дома. Сегодня он боялся опоздать. Из окна кухни писательница N. видела, как быстрым шагом по травяному косогору спускались Рабинович с Ури Бар-Ханиной. Наперерез к ним направлялся ее муж — он только что вышел из подъезда. Догнал, и дальше трое мужчин пошли рядом. Писательница N. сверху залюбовалась ими. По краям — оба чернобородые — шли Сашка и ее муж, между ними — светло-русый Ури. Головы всех троих покрывали белые кипы, напоминающие круглые шапочки времен итальянского средневековья. Белые, с продольными черными полосами талесы, спадающие с плеч, почти касались зеленой травы. Этим троим недоставало шпаг. Как всему городку недоставало взнузданных коней на пригорках. «Чертовски красиво, — подумала писательница N. — это белое на зеленом… Надо бы описать, да только кому это нужно! Кому интересны все эти еврейские радости на русском языке…» * * * У молодого кантора синагоги ХАБАДа был переливчатый, стонущий тенор. Когда община трижды грянула: «Свет посеян для праведника, и для прямодушных — радость!» — он вступил сразу на неожиданно высокой страдающей ноте: — «Собранием вышним и собранием нижним с соизволения Всевышнего и с соизволения общины нам разрешается молиться вместе с преступившими Тору». У Рабиновича перехватило горло, он зажмурился. «Все обеты, зароки, клятвы, заклятия, запреты, обещания…» — началась молитва «Кол Нидрей»… Тенор молодого кантора трепетал, взмахивал, падал, но не срывался — вязал и вязал разборчивый витиеватый узор: «Да простится всей общине сынов Израиля и пришельцу, живущему среди них…» Справа от Рабиновича самозабвенно раскачивался в молитве Михаэль, рядом с ним молился его старший сын, мальчик тринадцати лет, недавно праздновавший здесь свое совершеннолетие. В ногах отца, цепляясь за его свободно свисающие штанины, копошились двое младших. Слева, облепленный пластырем, стоял желто-зеленый Доктор. Он страдал. Подвернутая при падении нога опухла и болела, сил выстоять всю бесконечно длинную службу у Доктора не было ни малейших. И в другой день он, конечно же, остался бы дома… Но Иом Кипур! А ведь завтра предстоит еще более изнурительная служба, да на голодный желудок… О Господи! Он стоял, стараясь, чтобы тяжесть тела приходилась на здоровую правую ногу, тускло глядел из-под наклеенного на бровь пластыря на кадыкастого соловья-кантора и повторял: — «Да освятится Имя Твое, Господь Бог наш, над Израилем, народом Твоим, и над Иерусалимом, городом Твоим, и над Сионом, местом обитания славы Твоей, и над царством Дома Давида, Машиаха Твоего, и над Храмом Твоим…» Опустели дороги, оплетающие подножие горы, на вершине которой уселся городок со своими угасающими в сумерках улочками, дворами, синагогами. Проедет изредка внизу арабская машина, и снова тихо. Только в белых каменных синагогах облаченные в белые одежды евреи стонут, просят, умоляют Всевышнего о лучшем жребии… «Бог наш и Бог отцов наших! Пусть предстанет пред Тобою наша молитва, и не уклоняйся от нашей мольбы, ибо мы не настолько дерзки и упрямы, чтобы сказать пред Тобою… что праведны мы и не грешили — но поистине грешили мы!» Слава Богу, думал Доктор, стараясь незаметно привалиться боком к стенке, уже пошел «Видуй»… Ох, что будет, что будет… У кантора, приглашенного на службу в новоотстроенную к Судному Дню синагогу поселения Неве-Эфраим, был густой, как патока, бас. Он гудел и ширился, взбухал, заполняя все уголки только что вымытого от следов побелки здания, от него вибрировал свет в затухающих с сумерками витражах. Этот голос вытягивал душу, вырывал ее с корнем из набрякшего грехами тела. Все население Неве-Эфраима собралось здесь, все сто двадцать три семьи. Шел «Видуй» — молитва, которую читает каждый от имени всего народа. Женщины сидели наверху, на галерее с резными деревянными перилами, и смотрели вниз, на мужчин — белые кипы, белые плечи, несколько винтовок, перекинутых через плечо, поверх талеса. Стонали, качаясь, просили и каялись мужчины поселения Неве-Эфраим: — «За грех, который мы совершили пред Тобою по принуждению или добровольно, И за грех, который мы совершили пред Тобой по закоснелости сердца, И за грех, который мы совершили пред Тобою надменностью, И за грех, который мы совершили пред Тобою дерзостью, И за грех, который мы совершили пред Тобою злым умыслом против ближнего, И за грех, который мы совершили пред Тобою упрямством, И за грех, который мы совершили пред Тобою беспричинной ненавистью, И за грех, который мы совершили пред Тобою насилием, И за грех, который мы совершили пред Тобою смятением сердечным, За все это, Бог прощающий, прости нас, извини нас, искупи нас!» * * * — «И за грех, который мы совершили пред Тобою недостойным высказыванием, За грех, который мы совершили пред Тобою распутством, — выводил Рабинович, чистый и искренний, как стеклышко. — За грех, который мы совершили пред Тобою в беспутном сборище, За грех, который мы совершили пред Тобою сквернословием, За грех, который мы совершили пред Тобою открыто или сокрыто». Ему становилось все легче. Он молился страстно и внятно, вкладывая в каждое слово утроенный смысл. Он знал, что от него требуется. Доктору же было плохо, плохо было Доктору. Нога болела так, что хоть на пол сползай. К тому же у него началась мигрень, и каждое слово молитвы, которую он старался бубнить потише и помягче, вспыхивало в голове предупредительными лампочками: — «И за грех, который мы совершили пред Тобою пустыми разговорами, И за грех, который мы совершили пред Тобою насмешками, И за грех, который мы совершили пред Тобою легкомыслием, За грех, который мы совершили пред Тобою ложной клятвой, За все это, Бог прощающий, прости нас, извини нас, искупи нас!» * * * …В синагоге «русских», которую и синагогой трудно было назвать — так, подвальное помещение с плохой вентиляцией, — вообще невозможно было протолкнуться. В адской духоте молились рядом Перец Кравец, Агриппа Соколов, Ури Бар-Ханина, раввин Иешуа Пархомовский. Рядом с Ури, с молитвенником в руках, в нелепо сидящем на нем талесе, стоял Боря Каган. Вообще-то в гробу он видал всех этих нашкодивших за год жидов вместе с их долбаным Судным Днем. Но вечером Юрик молча нацепил на Борины плечи талес и чуть ли не силой выволок его из дома. Поэтому Боря стоял рядом, невнимательно глядя в текст молитвы «Видуй», ошибаясь, повторяя слова за другими и значительно опаздывая: |