Книга Исповедь соперницы, страница 102 – Симона Вилар

Я немного успокоилась, но ощупав себя, снова заплакала. Эта разбойница изувечила меня! У меня было ободрано и распухло горло, наливались синевой скула и веки, губы были разбиты в кровь и два передних зуба шатались. Мои мелкие, жемчужного блеска зубки!..

Не стану рассказывать, как долго я, растерзанная, грязная и продрогшая, добиралась домой, как встретила какого-то фэнлендца на пони, какой униженной чувствовала себя под его удивленным и жалостливым взглядом. По моему приказу он доставил меня в Гронвуд, где меня не осмелились ни о чем спрашивать, просто обхаживали, лечили, ублажали. Но я ненавидела эти участливые взгляды, ненавидела причитания Маго, ненавидела даже свое избитое отражение в зеркале. Все эти примочки пока мне мало помогали, а опухшая десна и расшатанные передние зубы просто пугали. Пречистая Дева, смилуйся, верни мне мою красоту!

Когда меня переодели, подлечили и припудрили, я выслала всех вон. И почти до темноты просидела в соларе над гобеленом. Втыкала иголку в вышивание так, словно пронзаю сердца тех кого ненавижу. Раз… и я пронзила сердце проклятой Гиты… Два — и на острие иглы сердце визгливой малышки. Еще — и повержен Эдгар. Еще вонзила — и пусть истечет кровью сердце Адама…

Внезапно нечто происходящее во дворе привлекло мое внимание. Там кто-то окликал Адама по имени. Неужели змееныш осмелился вернуться? Я распахнула ставень и в сгущающемся сумраке, увидела мальчишку останавливающего у крыльца угнанную сегодня белую лошадь. Он бросил поводья слуге, стал подниматься по лестнице. Почему-то я была уверена, что мальчишка сейчас придет ко мне.

Я вышла из солара, стояла наверху лестницы, ведущей вдоль стены вниз, к переходу на галерею. Настенные факелы тут еще не зажгли и слабый вечерний свет поступал только сквозь полукруглые арочные поемы вдоль галереи внизу. Сейчас здесь никого не было, и я видела, как вошел Адам. Он заметил меня наверху, какое-то время потоптался на месте, потом стал подниматься, держась поближе к стене. Шел безобразно косолапо ставя ноги, пока не остановившись немного ниже меня. Разглядывал, наверное, как меня обезобразила его обожаемая саксонка.

— Я привел вашу лошадь, миледи, — сказал он миролюбиво.

Я молчала. Он потоптался, снова заговорил:

— Я никому не рассказал о том, что случилось. И леди Гита велела мне то же.

— Боится.

— Нет, миледи. Но вы ведь жена моего отца. Пусть о случившемся не судачат. А то, что было в фэнах… Вы ведь не хотели погубить маленькую Милдрэд, ведь так? Это просто неразумная лошадь. Я так и пояснил все леди Гите. А лошадь у вас она взяла, чтобы поскорее доставить мою сестричку в Тауэр-Вейк. Милдрэд ведь была совсем мокренькая, могла и простудиться. Она очень хороший ребенок, моя сестра. Я люблю ее.

— Ты ведь часто бываешь в Тауэр-Вейк, Адам?

— Да.

Я глубоко втянула ноздрями воздух.

— Отныне я запрещаю тебе там бывать.

Он молчал какое-то время.

— Не гневайтесь, миледи Бэртрада, но я все равно поеду туда.

Я схватила его за плечо, сильно сжала.

— Нет, не поедешь, мерзкий ублюдок. Я велю выпороть тебя, если ты хоть шаг ступишь в сторону фэнов. Слышишь, я сдеру с тебя кожу. И с тебя и с этой Гиты Вейк. Я всем сообщу, как твоя хваленая Гита напала на меня!

— Пустите, мне больно!

Он шумно дышал, всхлипывал.

— Я езжу туда, потому, что в Тауэр-Вейк мне хорошо. Леди Гита любит меня. И Милдрэд любит меня. А я люблю их. А вы… Я и хотел любить вас, но вы злая. Гита же добрая. Я люблю ее. И мой отец любит ее.

Ну уж это было слишком! Я не сдержалась и с размаху отпустила этому пащенку пощечину.

Он взмахнул руками, стал падать.

Видит Бог — этого я не хотела. Как бы я не ненавидела этого навязанного мне ублюдка, но такого я не хотела. И не рассчитала сил, не ожидала, что он так слаб.

У идущей вдоль стены широкой лестницы с краю не было перил. От моей пощечины Адам не устоял, оступился, оказавшись с самом краю. Какой-то миг он балансировал на краю ступеньки… Я не помню, кинулась ли я к нему или нет. Кажется, я просто растерялась. И он упал. Не так там было и высоко. Гоняясь за горничными молодые челядинцы часто спрыгивали отсюда вниз. А Адам… Он просто неудачно упал. Звук был — словно рассыпали сухой горох.

Я осторожно приблизилась к краю. Мальчишка лежал внизу, раскидав руки и ноги. Голова как-то странно повернута назад.

И тут вошел слуга, которому вменялось зажигать настенные факелы. Один из них пылал у него в руках, и в его трепещущем свете он сразу же заметил неподвижного Адама на каменных плитах, а затем и меня на верхней площадке лестницы.

— Святые угодники!.. Сюда, сюда, на помощь!

Я застыла в оцепенении, глядя на то, как на его крик сбегается челядь. Принесли еще огня. Заголосила какая-то женщина. Расталкивая всех появился Пенда. Я всегда немного опасалась этого цепного пса мужа, а сейчас видела, как он склонился над Адамом, потом медленно поднял на меня взгляд. Взгляд злой собаки. Да как он смеет, в конце концов! Этот ребенок всего лишь нагулянный сын его хозяина. А я здесь госпожа. Но то как Пенда глядел на меня… То как все они глядели на меня…

И тогда я закричала:

— Я не виновата! Он сам! Он сам оступился на лестнице в темноте!.. Я тут ни при чем!

Я вновь возвращался из Святой Земли. Я отбыл туда по делам Ордена пол года назад, и ныне перед моими глазами все еще стояли пыльные смерчи на дорогах близ Назарета, желтые холмы Иерусалима, вереницы верблюдов и схватки с грабительскими отрядами атабега Зенги Кровопийцы [59] . И когда в первом же нормандском порту мне сообщили, что я должен поспешить в Ле Ман для принесения очередной — уже третьей по счету — присяги наследнице престола Матильде, дочери короля Генриха I, я едва смог понять о чем речь. Но похоже король колебался, раз требовал от своей знати все новых и новых клятв и заверений.

Я не принадлежал к тем, кто хотел видеть на престоле женщину. И таких, как я, было немало, но все разговоры об этом велись вполголоса. Генрих Боклерк не терпел неповиновения и жестоко расправлялся с неугодными. Вдобавок Матильда и ее супруг Жоффруа привезли в Ле Ман внука короля, маленького Генри Анжу, и Генрих остался от него в восторге. Это был его потомок, настоящий принц, и старого короля умиляло самодовольное и властное выражение на мордашки маленького Генри.

Мне же еще предстояло свыкнуться со всем этим. Ибо шесть месяцев назад я, в сущности, почти бежал из Англии — бежал, чтобы не иметь встреч с моей женой, ибо я опасался, что убью ее. Дела Ордена послужили лишь поводом для отъезда. Но время лечит, и сейчас я уже мог не только думать, но и говорить о случившемся тогда в замке Гронвуд. И все-таки я был доволен, что никто из съехавшихся в Ле Ман вельмож не коснулся в беседах тех событий и не принялся выражать запоздалые соболезнования. Кроме того, я оценил, что король, прислав приглашение мне, не вызвал ко двору в Ле Ман и Бэртраду. Хотя и понимал, что не удастся избежать разговора с царственным тестем о моих семейных делах.