Онлайн книга «Биография голода»
|
Учителя ахали и спрашивали: – Ты точно бельгийка? Я клялась. Да, и мать моя – коренная бельгийка. И все предки. Французские преподаватели обалдевали. Мальчишки смотрели на меня подозрительно: «Тут какая-то лажа». Девочки подлизывались. Зараженные омерзительным снобизмом элитной школы, они, не стесняясь, говорили: – Ты лучше всех. Хочешь со мной дружить? Какой позор! В Пекине, где ценились только боевые качества, такое было бы невообразимо! Но отказаться у меня не хватало сил – как отказаться, когда ровесницы предлагают тебе свое сердце? Иногда в подобном положении оказывались девочка или мальчик откуда-нибудь из Йемена, Югославии, Кот-д'Ивуара. Я испытывала симпатию к представителям таких же диковинных национальностей, как и моя. А американцы и французы каждый раз приходили в изумление: как можно быть не американцем или французом, а кем-то еще? Через две недели после начала учебного года у нас в классе появилась новенькая – француженка по имени Мари. Я ей очень понравилась. Однажды, в порыве откровенности, я открыла ей страшную правду: – Знаешь, я ведь бельгийка. Мари повела себя как настоящий друг – твердым голосом она торжественно пообещала: – Никому не скажу! Балетная школа, которую я прилежно посещала каждый день, была для меня куда важнее французского лицея. Там хоть было по-настоящему трудно. Не так легко превратить тело в гибкий, способный натянуться до предела лук, а стрелы дадут, только когда заслужишь. Первым рубежом был шпагат. Наша преподавательница-американка, старая танцовщица, курившая как паровоз, ругала девочек, у которых никак не получалось: – В восемь лет не уметь сделать шпагат – просто стыд! В вашем возрасте суставы как жевательная резинка! Я изо всех сил старалась растянуть свои резинки до полного шпагата. И это получилось у меня довольно быстро, ценой некоторого насилия над природой. До чего странно видеть свои ноги вытянутыми в одну линию, как два конца компасной стрелки. Учились здесь одни американки. И хоть я ежедневно встречалась с ними в течение нескольких лет, но ни с кем не сблизилась. В балетной среде дружба не в чести, тут каждый за себя. Случись кому-нибудь из девочек неудачно прыгнуть и повредить себе ногу, остальные улыбались – одной конкуренткой меньше. Разговаривали между собой мало, и все разговоры вертелись вокруг одного и того же: кого отберут танцевать в «Nut-cracker», то есть в «Щелкунчик». Каждый год под Рождество в самом большом концертном зале Нью-Йорка давали «Щелкунчика» в исполнении детской труппы. Для города, в котором балетное искусство ценилось так же высоко, как в Москве, это было важное событие. По всем школам отбирали лучших. Наша учительница выдвигала первых учениц, а остальным велела не надеяться. Я была очень гибкая, но довольно нескладная и относилась к числу этих никудышных. Зато после каждого занятия наступала пьянящая легкость. Я взлетала на четвертый этаж нашего дома, где был бассейн под стеклянной крышей, и плавала, глядя, как солнце заходит за красивые готические башенки. Краски нью-йоркского неба сказочно хороши. Я пожирала глазами эту красоту и не жаловалась, что ее слишком много. Дома мне надлежало переодеться во все нарядное. За минуту я расправлялась с уроками и шла в гостиную. Папа наливал мне капельку виски, и мы чокались. Он рассказывал мне, что не любит свою работу: – ООН – это не для меня. Там одни разговоры. А я человек дела. Я понимающе кивала. – А у тебя как прошел день? – Как обычно. – В лицее отлично, в балетном классе неважно? – Да. Но я все равно буду балериной. – Ну разумеется. Впрочем, он в это не верил. Я слышала, как он говорил своим друзьям, что я стану дипломатом. «Она похожа на меня». Потом мы шли веселиться на ночной Бродвей. Это было единственное время в моей жизни, когда я увлекалась ночными гулянками. Окрыленная успехами среди одноклассниц, я выбрала себе цель потруднее: покорить Инге. Я писала ей любовные стихи, стучалась к ней в комнату и вручала их. Инге прочитывала их, лежа на кровати с сигаретой в зубах. Я вытягивалась рядышком и смотрела на кольца дыма – вот во что превращались мои стихи. – Очень мило, – говорила Инге. – Значит, ты меня любишь? – Люблю, конечно. – Обними меня. Она прижимала меня к себе и одновременно щекотала живот. Я задыхалась от смеха. А Инге снова бралась за сигарету и застывала, печально глядя в потолок. Я знала, почему она грустит. – Ну что, он все еще с тобой не заговорил? – Нет. «Он» – это человек, в которого она была влюблена. Одной из прелестей жизни было ходить с Инге в laundry, в подвал, где стояли стиральные машины. Я смотрела, как крутится белье в барабане, а Инге тем временем смотрела на незнакомого мужчину, который курил и ждал конца своей стирки. Наверняка он был холостяк, потому что сам себе стирал. Инге казалось, что этот безукоризненно одетый серьезный американец лет тридцати похож на Роберта Редфорда. Она заметила, в котором часу он обычно спускается в подвал, и каждый раз сама появлялась там в это время. Ни одна женщина не наряжалась так, как она, чтобы идти в прачечную. – Заметит же он меня в конце-то концов! – говорила она. Она рассчитывала все так, чтобы и выйти одновременно с ним. В лифте демонстративно нажимала кнопку «16», чтобы он знал, на каком этаже она живет. Он же с рассеянным видом тыкал в кнопку тридцать второго. – Дважды шестнадцать – это знак! – вздыхала Инге. «Ерунда!» – думала я. – Я уверена, он надевает очки, когда читает, – шептала она. – У него есть такая впадинка на носу. – Фу, мужчина в очках! – А мне нравится. Я разузнала, что человека, по которому она сохнет, зовут Клейтон Ньюлин, и, страшно обрадовавшись, побежала сказать это Инге. Я была уверена, что такое открытие ее сразу излечит. – Нельзя же любить человека по имени Клейтон! – Для меня это было очевидно. Но Инге упала на кровать и затянула томным голосом: – Клейтон Ньюлин… Клейтон Ньюлин… Клейтон… Инге Ньюлин… Клейтон Ньюлин… Я поняла, что случай безнадежный. Стоило быть таким возвышенным существом, чтобы втюриться в какого-то Клейтона Ньюлина!.. Что она о нем знала? Что он сам стирает свое белье и надевает очки для чтения… И этого достаточно? О женщины! |