Книга Тихие дни в Перемешках, страница 21 – Эрленд Лу

Не хочу этого слышать. Я съезжаю.

Съезжаешь?

Найду себе комнату в центре.

Сейчас? Посреди отпуска?

Да.

Но как же дети?

Как обычно — будут жить попеременно здесь и там.

Кому останется машина?

Тебе.

Привет, это я.

Привет.

Как ты?

Нормально. А ты?

Тоже. Что делаете?

Смотрим, как Хейди тренируется. А ты что де­лаешь?

Я пишу.

Это хорошо.

Да уж.

Тебе нравится на Банхофштрассе?

Вполне. Жизнь бьет ключом. Она на Банхоф­штрассе не замирает никогда. Или почти никогда.

Отлично.

Ты с Бадером встречаешься?

Слушай, мы так разоримся на телефоне.

Да.

Еще созвонимся.

Да. Привет.

Это снова я, привет.

Привет.

Я подумал, мы могли бы встретиться и поесть вместе.

Мы уже поели.

О... уже поели.

Да.

Тогда прогуляюсь по Банхофштрассе.

Угу.

Там должно быть где поесть.

Наверняка.

А потом сяду писать дальше.

Давай.

Я прилично продвинулся.

Здорово.

Ну, бывайте.

Пока.

Привет, это снова я.

Я еду к тебе забрать детей.

Как раз об этом я и должна поговорить.

Да?

Они не хотят.

Не хотят?

Нет.

Это ты их...

Нет, это Хейди. Она очень тяжело переживает твой отъезд.

Еще бы. Но ты ей объяснила, в чем причина?

Нет. Думаю, ей не следует этого знать.

Нина, в этом месте давай остановимся. Нина, ку-ку!

Прекрати говорить «ку-ку».

То есть ты хочешь, чтобы выглядело, как будто я во всем виноват? Мол, я уехал и в этом вся причина?!

Я сказала лишь, что дети не хотят к тебе.

Ты предпочитаешь договариваться через суд?

Телеман, возьми себя в руки.

Ты ведь меня знаешь. Я пойду до конца. Даже не мечтай о равной родительской ответственности, что дети будут жить полмесяца с тобой, полмеся­ца со мной. Они останутся у меня. А ты сможешь навещать их каждые вторые выходные и каждую третью среду.

Успокойся.

Сама успокойся.

Надо дать им время. Они должны привыкнуть к новой ситуации. Это некоторый процесс.

Процесс — пустой звук.

Но тем не менее это процесс.

Ненавижу процессы.

Слушай, может быть, встретимся — все впя­тером.

Я думал, дети не хотят со мной общаться.

Я с ними поговорила.

Хорошо.

Им важно увидеть, что мы с тобой в состоянии разговаривать друг с другом.

Понятно.

Что мы остались друзьями.

Еще бы.

Я предлагаю поужинать вместе.

Ужин — это хорошо.

На нейтральной территории. Не забывай, что мы в Перемешках, какая уж тут нейтральность.

Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

Я понимаю, что ты имеешь.

Маме надо побыть одной. Поэтому я уехал.

Что значит «побыть одной»? И почему тогда уехал папа, а не ты?

Объясни ей сама.

Хейди, мне нужно время подумать.

Ты не можешь думать, если папа дома?

Не могу.

Почему? Я вот отлично думаю при папе.

Молодец, Хейди.

Сейчас ты не можешь этого понять. И это ре­шение, которое мы будем обсуждать без тебя.

А я, по-вашему, должна сидеть и смотреть, как вы разбегаетесь?

Получается, да.

Клёво.

Так, ладно. Я буду фазана.

Очень на тебя похоже.

В каком смысле?

Фазан стоит втрое дороже любого другого блю­да, посмотри, это даже на меню написано — специ­альное предложение: фазан.

Так ты все-таки знаешь немецкий?

Да, кое-что я по-немецки в состоянии понять, и насколько я тебя знаю, ты ждешь, что счет мы разделим пополам, даже если я съем пару сосисок на шесть евро!

Мы тем не менее одна семья.

Я не буду платить за фазана, даже не меч­тай.

Телеман, держи себя в руках!

Я, я должен держать себя в руках?! Я отказы ваюсь платить за этого чертова фазана!

Папа, по-моему, тебе надо переехать обратно к нам.

Я НЕ БУДУ ПЛАТИТЬ ЗА ФАЗАНА!

Это я.

Привет.

Прости, что я так разошелся в ресторане.

Ладно.

Все это нелегко.

Нет.

Ты спишь нормально?

Я сплю хорошо. А ты?

Плохо.

И что делаешь?

Думаю о театре, потом иду на Банхофштрассе и пью пиво.

Понятно.

Еще пишу.

Ты давно говорил, что хочешь писать.

Да.

Ну вот, хоть что-то хорошее выходит из всего этого.

Да. Ты встречаешься с Бадером?

Слушай, так мы разоримся на телефоне.

Спокойной ночи.

Спокойной ночи.

Телеман не пишет. Говорит, что пишет. Но не пишет. Забуксовал. Хотя в принципе он высоко ценит развод. Считает его разновидностью театра. Все внезапные перемены суть театр. Но приме­нить это к своей жизни как-то не может. Поэтому он пьет пиво и думает о Найджеле и в полпятого утра начинает готовить, к примеру, шоколадно-медовый торт (разделите марципановое тесто на шесть равных частей и сформируйте из каждого комка продолговатое тело пчелки с немного заост­ренными концами). За семь дней он поправился на семь же килограммов.

И он мастурбирует. И это совершенно потря­сающе. Не то чтобы он готов трубить об этом на каждом углу, но и смущения он не чувствует. Онанизм — тоже театр, думает он. Ну, некоторым образом. Любое тайное чувство есть или будет те­атром. Так думает Телеман. Работает он так: всег­да начинает с того, чтобы еще разок пробежать написанное. Обманывая себя почти идеально, он каждый раз честно собирается почистить, пошлифовать текст, а потом... Но теряет контроль над собой. Большая женщина на сцене оккупирует его мозг, и очередной рабочий день превращается бог знает во что. Трагически, но неизменно. Многие сочли бы, что в таких объемах это вряд ли при­личествует человеку почтенного Телеманова воз­раста. И хоть бы часть этой животной энергии, бурлящей в нем, перевоплотилась в театр, сетует Телеман. Это черт знает что. Альфа и омега теат­ра. Животное. Дикий зверь. Который храпит, ко­гда устал, жрет, когда голоден, и спаривается, ко­гда чувствует желание, а попробуй помешать ему, сразу бросится в драку, глотку перегрызет.