Онлайн книга «Обрыв»
— У вас была моя библиотека в руках? — спросил он. — Да, потом ее взял Леонтий Иванович. Я была рада, что избавилась от заботы. — Надеюсь, он не все книги взял? Верно, вы оставили какие-нибудь для себя? — Нету все…кажется: Марфенька какие-то взяла. А вы?.. разве вам не нужно было? — Нет. Я прочла, что мне нравилось, и отдала. — А что вам нравилось? Она молчала. — Вера? — Очень многое; теперь я забыла, что именно, — сказала она, поглядывая в окно. — Там есть несколько исторических увражей. Поэзия… читали вы их? — Иные, да. — Какие же? — Право, не помню! — нехотя прибавила она, как будто утомляясь этими расспросами. — Вы любите музыку? — спросил он. Она вопросительно поглядела на него при этом новом вопросе. — Как «люблю ли»? то есть играю ли сама, или слушать люблю? — И то и другое. — Нет, я не играю, а слушать… Где же здесь музыка? — Что вы любите вообще? Она опять вопросительно поглядела на него. — Любите хозяйство или рукоделья, вышиваете? — Нет, не умею. Вон Марфенька любит и умеет. Райский поглядел на нее, прошелся по комнате и остановился перед ней. — Послушайте, Вера, вы… боитесь меня? — спросил он. Она не поняла его вопроса и глядела на него во все глаза, почти до простодушия, не свойственного ее умному и проницательному взгляду. — Отчего вы не высказываетесь, скрываетесь? — начал он, — вы думаете, может быть, что я способен… пошутить или небрежно обойтись… Словом, вам, может быть, дико: вы конфузитесь, робеете… Она смотрела на него с язвительным удивлением, так, что он в одно мгновение понял, что она не конфузится, не дичится и не робеет. Вопрос был глуп. Ему стало еще досаднее. — Вот Марфенька боится, — сказал он, желая поправиться, — и сама не знает почему… — А я не знаю, чего надо бояться, и потому, может быть, не боюсь, — отвечала она с улыбкой. — Но что же вы любите? — вдруг кинулся он опять к вопросу. — Книга вас не занимает; вы говорите, что вы не работаете… Есть же что-нибудь: цветы, может быть, любите… — Цветы? да, люблю их вон там, в саду, а не в комнате, где надо за ними ходить. — И природу вообще? — Да, этот уголок, Волгу, обрыв — вон этот лес и сад — и очень люблю! — произнесла она, и взгляды ее покоились с очевидным удовольствием на всей лежавшей перед окнами местности. — Что же вас так привязывает к этому уголку? Она молчала, продолжая с наслаждением останавливать ласковый взгляд на каждом дереве, на бугре и, наконец, на Волге. — Все, — сказала она равнодушно. — Да, это прекрасно, но, однако, этого мало: один вид, один берег, горы, лес — все это прискучило бы, если б это не было населено чем-нибудь живым, что вызывало и делило бы эту симпатию. — Да, это правда: прискучило бы! — подтвердила и она. — Стало быть, у вас есть кто-нибудь здесь, с кем вы делитесь сочувствием, меняетесь мыслями? Она молчала и будто не слушала его. — Вера? — А? Я не одна живу, вы знаете! — сказала она, вслушавшись в его вопрос. — Бабушка, Марфенька… — Будто вы с ними делитесь сочувствием, меняетесь мыслями? Она взглянула на него, и в глазах ее стоял вопрос: почему же нет? — Нет, — начал он, — есть ли кто-нибудь, с кем бы вы могли стать вон там, на краю утеса или сесть в чаще этих кустов — там и скамья есть — и просидеть утро или вечер, или всю ночь, и не заметить времени, проговорить без умолку, или промолчать полдня, только чувствуя счастье — понимать друг друга, и понимать не только слова, но знать, о чем молчит другой, и чтоб он умел читать в этом вашем бездонном взгляде вашу душу, шепот сердца… вот что! Она с опущенными ресницами будто заснула в задумчивости. — Есть ли такой ваш двойник, — продолжал он, глядя на нее пытливо, — который бы невидимо ходил тут около вас, хотя бы сам был далеко, чтобы вы чувствовали, что он близко, что в нем носится частица вашего существования, и что вы сами носите в себе будто часть чужого сердца, чужих мыслей, чужую долю на плечах, и что не одними только своими глазами смотрите на эти горы и лес, не одними своими ушами слушаете этот шум и пьете жадно воздух теплой и темной ночи, а вместе… Она взглянула на него, сделала какое-то движение, и в одно время с этим быстрым взглядом блеснул какой-то, будто внезапный свет от ее лица, от этой улыбки, от этого живого движения. Райский остановился на минуту, но блеск пропал, и она неподвижно слушала. — Тогда только, — продолжал он, стараясь объяснить себе смысл ее лица, — в этом во всем и есть значение, тогда это и роскошь, и счастье. Боже мой, какое счастье! Есть ли у вас здесь такой двойник, — это другое сердце, другой ум, другая душа, и поделились ли вы с ним, взамен взятого у него, своей душой и своими мыслями?.. Есть ли? — Есть! — с примесью грудного шепота произнесла она. — Есть! Кто же это счастливое существо? — с завистью, почти с испугом, даже ревностью, спросил он. Она помолчала немного. — А… попадья, у которой я гостила: вам, верно, сказали о ней! — отвечала Вера и, встав со стула, стряхнула с передника крошки от сухарей. — Попадья! — недоверчиво повторил Райский. — Да, она — мой двойник: когда она гостит у меня, мы часто и долго любуемся с ней Волгой и не наговоримся, сидим вон там на скамье, как вы угадали… Вы не будете больше пить кофе? Я велю убрать… — Попадья! — повторил он задумчиво, не слушая ее и не заметив, что она улыбнулась, что у ней от улыбки задрожал подбородок. А у него на лице повисло облако недоумения, недоверчивости, какой-то беспричинной и бесцельной грусти. Он разбирал себя и, наконец, разобрал, что он допрашивался у Веры о том, населял ли кто-нибудь для нее этот угол живым присутствием, не из участия, а частию затем, чтоб испытать ее, частию, чтобы как будто отрекомендоваться ей, заявить свой взгляд, чувства… Он должен был сознаться, что втайне надеялся найти в ней ту же свежую, молодую, непочатую жизнь, как в Марфеньке, и это, пока бессознательно, он сам просился начать ее, населить эти места для нее собою, быть ее двойником. Словом, те же желания и стремления, как при встрече с Беловодовой, с Марфенькой, заговорили и теперь, но только сильнее, непобедимее, потому что Вера была заманчива, таинственно-прекрасна, потому что в ней вся прелесть не являлась сразу, как в тех двух, и в многих других, а пряталась и раздражала воображение, и это еще при первом шаге! |