Книга Призрак Рембрандта, страница 14 – Пол Кристофер

— Над чем это вы работаете? — полюбопытствовала Финн.

— Над чрезвычайно грязным Делакруа, — вздохнул старик. — Одна из этих ужасных вещей из танжерской серии: все куда-то бегут и падают, грудастых женщин насилуют в причудливых позах, а раненые лошади умирают в страшных мучениях. Море насилия и бессмысленной активности. Квентин Тарантино своего времени!

Он взглянул на сверток под мышкой у Билли. Уходя от Талкинхорна, они завернули картину в розовую «Файнэншнл таймс» и сверху перевязали бечевкой.

— Это для меня? — догадался профессор.

— Да, — подтвердила Финн, а Билли передал пакет старику.

Тот скальпелем разрезал бечевку, бережно развернул газету, отложил ее в сторону и с интересом уставился на полотно.

— Да, ты права, — чуть погодя кивнул старик, — рама почти наверняка Фоггини. — Он опять вставил в глаз лупу и наклонился ближе к картине. — Мазки вполне соответствуют школе Рембрандта, а вот сюжет характерен скорее для Яна ван Лейдена или Виллема ван де Вельде. Посмотрите-ка на это небо. Ох уж эти голландцы! Вечно у них такое небо, точно настает конец света.

Профессор проворно повернул картину другой стороной и при помощи небольшого, сверкающего инструмента, похожего на шпатель, легко извлек ее из рамы. Его белые брови поползли вверх.

— Гм, очень странно. Холст поверх доски? Возраст холста вроде бы соответствует — примерно середина семнадцатого века, — а вот гвоздики гораздо моложе. Гвоздики уже из нашего времени.

— Того же периода, что и голландская бирка? — спросила Финн.

— Несомненно. Того же, что голландская, и того же, что немецкая. Это, кстати, штамп ОШРР — Оперативного штаба рейхсляйтера Розенберга.

— И что все это значит? — вмешался Билли.

— Вот, смотрите, — профессор указал на край доски костлявым пальцем, — холст прибит медными гвоздиками, но между ними видны отверстия и пятна от более ранних гвоздей. А вот здесь остались следы от старого подрамника. А это означает, что картина с изображением парусника была, скорее всего, написана где-то в середине семнадцатого столетия, во времена Рембрандта, а уже в двадцатом веке ее сняли с оригинального подрамника и перенесли на деревянную доску, на которой имеется штамп ОШРР и бирка галереи Гудстиккера. Как видите, картина была больше доски, и ее пришлось обрезать сверху, чтобы подпись Рембрандта оказалась на нужном месте.

— И зачем все это понадобилось?

— Возможно, как предположила Финн, затем, чтобы спрятать изображение на деревянной доске.

— А вы сможете снять холст? — взволнованно спросила Финн.

— Разумеется, — успокоил ее профессор. — Он ведь не приклеен, а просто прибит гвоздиками. Подождите минутку.

Он выбрал другой инструмент, напоминающий миниатюрные плоскогубцы, один за другим ловко вытащил все гвоздики и осторожно приподнял холст.

Как и надеялась Финн, под ним оказалась другая картина. На ней был изображен мужчина средних лет в красной бархатной блузе и шляпе с пером — типичной одежде зажиточного голландского бюргера. Он стоял на фоне эффектно задрапированной стены, рядом с маленьким столиком, на котором были разложены экзотические морские раковины и столь же экзотические медные инструменты, судя по всему навигационные, — один из них отдаленно напоминал секстант. В одной затянутой в перчатку руке мужчина держал книгу в светлом сафьяновом переплете, в другой — шпагу с богатым резным эфесом. Источником света служило узкое окно с цветными стеклами в левом углу картины. Витраж изображал какой-то герб: геральдический щит, увенчанный шлемом с пером, разделенный на два поля с контрастными желтыми и черными полосами; в одном поле — изображение полумесяца, в другом — французские лилии.

— Это же герб Богартов! — воскликнул Билли.

В правом нижнем углу стояла подпись художника — легкая и стремительная, совсем не похожая на ту, что они видели на холсте.

— Вот, полюбуйтесь, подлинный автограф Рембрандта ван Рейна, — торжественно объявил профессор.

— Значит, картина подлинная? — спросила Финн.

— Сейчас поглядим.

Шаркая сандалиями, профессор подошел к стоящему в дальнем углу компьютеру.

— В шестьдесят восьмом году я участвовал в специальной комиссии по наследию Рембрандта, — объяснял он, набирая что-то на клавиатуре. — Ее создало правительство Нидерландов, чтобы установить точное число его работ, сохранившихся до наших дней. В ней работали эксперты со всего мира. Мы не только устанавливали подлинность имевшихся полотен, но и по описаниям составили базу данных всех его известных работ. А кроме того, у нас в институте имеется специальный отдел, который устанавливает происхождение картин, перемещенных в результате холокоста, и, если свести те и другие данные, можно обнаружить много… Есть! — вдруг воскликнул он, явно довольный собой.

— Что есть? — нетерпеливо спросила Финн.

— Ваша картина. Похоже, у нее довольно таинственная судьба, — пробормотал старик, не сводя глаз с экрана. — Это портрет Вильгельма ван Богарта, написанный Рембрандтом в тысяча шестьсот пятьдесят девятом году. И в личных записях художника, и в архиве Богартов имеются записи о выплаченной и полученной за картину сумме. Вильгельму ван Богарту на момент написания портрета исполнилось тридцать семь лет. Картина никогда не переходила из рук в руки и хранилась в семье Богарт в Амстердаме вплоть до тридцать восьмого года, когда была украдена вместе с полудюжиной других полотен из семейной коллекции. Впоследствии ни одно из них не было найдено и нигде не всплывало. Нам этот портрет известен только по фотографии, которую по просьбе Богартов в тридцать седьмом году сделал Жак Гудстиккер.

— И где эта фотография сейчас?

— Она существует в двух экземплярах: один хранится в Вашингтоне, в Архиве холокоста, а другой — в Государственном художественном музее Амстердама.

— В тридцать седьмом картину фотографируют, в тридцать восьмом — крадут, а в сороковом она, спрятанная под другим холстом, оказывается в реестре галереи Гудстиккера? — с сомнением покачал головой Билли. — Это явно не простое совпадение, но никакого смысла я тут не вижу.

— Смысл есть, если они все были в сговоре — Гудстиккер, воры и семья Богарт, — возразила Финн.

— Вполне приемлемая теория, — кивнул Шнеегартен. — Они оба были евреями. Оба знали, что скоро в Голландии будет хозяйничать Гитлер. И потому сговорились спрятать от него картину.

— Я все равно не понимаю, — нахмурился Билли. — Почему именно эту картину? И если ее собирались спрятать, откуда на ней появился нацистский штамп?

— С этим еще надо разобраться, — поглаживая подбородок, заявил профессор. — Вы можете оставить ее здесь на несколько дней?

Финн оглянулась на своего нового друга:

— Как вы думаете, Билли?

— Думаю, можем.

— Отлично! — обрадовался Шнеегартен, сунул в рот трубку и похлопал Билли по плечу. — Я найду ответ на ваши вопросы, милорд. Можете не сомневаться. Я, как ваш английский Скотленд-Ярд, всегда нахожу то, что ищу.